Аппендикс - Александра Петрова

Примерно через неделю после моего появления в этом городе на одном из его многочисленных холмов меня познакомили с тщедушным человечком. Рентгеном первого взгляда я измерила его неуверенность, семейное положение и социальный статус. У него была раздутая, будто в кольчуге, грудная клетка и склоненная вниз шея. Брюки были мешковатыми и слишком длинными для коротких ног, а чуть выдававшая живот белая рубаха, из которой ему удалось отчасти выпростаться, казалась то ли ночной, то ли смирительной. Было очевидно, что у него, как говорится, никого нет, а может, никогда и не было и что он вряд ли когда-либо был по-настоящему любим. Это наблюдение, правда, не вызвало тогда во мне жалости. Я даже не стала пытаться зондировать глубину его неврастении, пока он хлопотал лицом, подсчитав, что времени у меня немного: скоро уезжать. Не въехала еще, что город, казавшийся тогда котенком, уже змеился во всех моих пазухах.

– А вот и наша странница, – представили меня сутулому человечку.

Несколько минут спустя из почти лесной тишины мы спустились в район, бурлящий жизнью, и вместе с еще двумя спутниками, один из которых был фиданзато[79] приютившей эту странницу хозяйки, выбрали бар и уселись за импровизированным плетнем прямо в партере площади. На ней-то и происходил весь дальнейший спектакль, неожиданно оказавшийся лишь прелюдией.

В центре площади стоял восьмигранник фонтана, а в одну из ее четырех сторон вросла древняя церковь. Вся в черных нишах арочных окон, которые выглядели издалека пробоинами, поднималась над ней подсвеченная колокольня. Именно оттуда, от облаченных в трепещущую чешую мозаики женщин со светильниками в руках сияли эти непрекращающиеся лучи. Фасад телесно жил, огни и одежды на нем колыхались.

Было позднее лето, и чувствовалось, что до моря недалеко. Поскольку спутники говорили на языке, который, с одной стороны, был как будто давно знаком, с другой – непонятен, страннице он казался морским шумом, и на его фоне все громче включались обрывки бытия, не имевшие к данному моменту вроде бы никакого отношения.

Песнопения, запах курений у портала в атриуме, подвывающие трубадуры, усвоившие в странствиях занесенные с севера куплеты, жонглеры, расчищающие для представления другой угол площади, – все эти века назад существовавшие люди и вещи присутствовали в своей тварной прелести наряду с теми, что оказались здесь по праву сегодняшнего дня.

Воздух, свет и геометрия электризовали до такой степени, что она сделала суеверное усилие посмеяться над собой. Забыв о правилах приличия, странница смотрела только на фасад, а не на своих потенциальных собеседников, до тех пор пока один из них, как раз тот, низкорослый, не встал из-за столика и не вышел из освещенного пространства в темноту площади. Блеснула выпущенная из штанов с большими карманами у колен коротеньких ног рубаха с распахнутым воротником. Снова показалось, что она была надета как-то не так. Ощущение потерянности и неуверенности в себе исходило от его щуплой фигуры. Чуть подпрыгивающей, конвульсивной походкой он вернулся со свежей, купленной у разносчика-марокканца газетой. Его сдвинутые к переносице воробьиные глазки, ускользая от прямого контакта, то и дело смаргивали. Ни на ком в особенности не задерживаясь, он мимолетно окинул взглядом сидящих и пристроился в углу. Заложив щуплую ножку за ножку, листал газету и то и дело высовывал кончик языка, чтоб смочить палец слюной. Первый газетный лист оказался прямо перед глазами. Такое-то сентября такого-то года – надо бы запомнить эту дату, – неизвестно почему предложила себе странница.

Народ у фонтана пускал косяк по кругу. Ее клокастые мысли влетали в освещенный портал церкви и застревали между черепками саркофагов, налепленных на стену. Говорили, что утром они напали на просящих милостыню и стекавшихся под крыло благочестивых из общества святого Эджидио. Кстати, именно эти последние указали ей место священного маслоизвержения.

Но не только нефть таилась под древним зданием. Странница начала догадываться, что оказалась в максимально сжатом пространстве, где эонам было настолько тесно, что они, группируясь, свивались в гирлянды и заводили песнопения, рискуя таким образом сделаться явными.

«Тибо был верным мужем Орабль, но она полюбила чужеземного рыцаря», – пропел трубадур.

«Кто вы по гороскопу?» – сутулый человечек, близоруко склонившийся над газетой, резко распрямился, качнувшись вперед, и взглянул с пересиливающей собственное смущение улыбкой прямо на странницу. Спутница, обнимавшаяся со своим черноглазым другом, посмеиваясь, перевела ей вопрос. Растерявшись от его банальности, странница вежливо назвала свое созвездие и посмотрела в очки человечка, который в ту же секунду вонзил в нее длящийся несколько мгновений взгляд. В нем, тонко заточенные, смешивались вызов, мольба, самолюбование, а все вместе, подпитанное рассеянностью и отчаянной неуверенностью человечка, переходящей, наоборот, в суперуверенность, вдруг превратилось во флер его очарования. Золотистый свет площади и морской воздух опьянили его, и он встретился с зелеными глазами странницы, ставшими почти черными от расширяющихся зрачков.

Начиная с этой секунды жизнь стала собираться в комки лавы. Как рассеянные повсюду ручные бомбы-обманки злонамеренного маньяка, коварно походящие на самые привычные объекты, одно понятие за другим неожиданно взрывалось, уничтожая при этом и окружающее пространство логики связей.

Возвращались, и на заднем сиденье она оказалась рядом с человечком. Кажется, то ли его рука с подкатанным белым рукавом, то ли нога в синей штанине задели странницу, и по всему ее телу прошла дрожь. Хотя ничего подобного раньше с ней не случалось, в глубине сознания странница нашла картинку и соответствие: однажды увиденные мышечные сокращения лошади перед грозой.

Небо из голубого смещалось в черную синь. Из желтовато-сизых прорех исходил расширявший горизонт свет. На изумрудной траве, между языками небесных зарниц, крутился конь. Подуло холодом. Далеко, приступом, подступали раскаты. Вдруг от лошадиной шеи к животу и крупу прошла крутая волна дрожи. Потом, укрупняясь, она повторилась. Конь мотнул шеей и, сделав круг, ускакал по направлению к распахивающемуся небу.

Электрический заряд, пронизавший странницу, не был похож на дрожь от холода, оргазма или страха, не напоминал судорогу освобождающейся от воды счастливицы, наконец усевшейся на стульчак. И даже настоящий удар током, что пришлось перенести ей в детстве, однажды из любознательности вставив ножницы в розетку, не казался столь сильным.

То есть в этой дрожи и было что-то от этих вместе взятых, но она была жуткой именно своей необъяснимостью и невозможностью дать ей оправдание.

В смятении странница попрощалась с человечком и вошла в подъезд вместе со спутницей. «Ну что?» – спутница начала отпускать шуточки, и странница вспомнила, как утром она рассказывала что-то по-женски покровительственное про человечка. Теперь ей явно хотелось посплетничать. Стараясь не смотреть ей в лицо, избежав ночного чаепития и разговоров, странница залезла под одеяло. Было еще темно, когда она вышла из приютившего ее дома. Мраморный пол лестничных площадок веял ощущением непрерывности. Стекло в старинном лифте блеснуло искушением и иллюзией благополучия. Тяжелая дверь приоткрылась лишь чуть-чуть, чтоб пропустить ее тень и то, что ее отбрасывало, то, что самой непутевой страннице казалось каким-то недоявленным. Все же остальное в том сентябре, наоборот, было наполнено для нее смыслом. Казалось, впереди ее ждал какой-то гигантский трамплин, оттолкнувшись от которого и она смогла бы достичь бытия и там уже со знанием дела поедать вкуснятину. В этой древней стране, где в каждом лотке с мороженым был свой секрет и своя вековая выверенность, все ей казалось лучше, чем она сама. Несомненно, этот мир был совершеннее и сложнее. Здесь было больше оттенков цвета, вкусов, видов травы и названий деревьев, и почти любая линия, будь она прочерчена для здания или вещи, вонзалась в плоть, словно стрелы с отравленными наконечниками на картинах со святым Себастьяном.