Иоанн Павел II: Поляк на Святом престоле - Вадим Волобуев

Между тем реалии Латинской Америки бросали нешуточный вызов Святому престолу. Недавний бастион католичества сыпался под натиском протестантов, особенно пятидесятников. В течение всего лишь двадцати пяти лет, с 1960 по 1985 год, количество протестантов в Чили, Венесуэле, Парагвае, Панаме и на Гаити удвоилось, в Аргентине, Никарагуа и Доминиканской республике — утроилось, в Бразилии и Пуэрто-Рико произошел четырехкратный рост, в Сальвадоре, Коста-Рике, Перу и Боливии — пятикратный, а в Эквадоре, Колумбии и Гондурасе — шестикратный. Рекорд принадлежал Гватемале, где число протестантов выросло в семь раз. В качестве одной из причин отказа от католичества назывался запрет на разводы, прописанный в конкордатах[596].

«В Центральной Америке католики хотят, чтобы мы принадлежали России, а протестанты — Соединенным Штатам», — заявил один гватемальский таксист, подвозя как-то исследователя латиноамериканского христианства[597]. Очень точно подмечено!

Латиноамериканский католицизм отчетливо принял левый характер, напитавшись идеями социализма. Марксизм продолжал будоражить умы человечества, пусть даже надежда на мировую революцию осталась в прошлом. В конце 1960‐х годов Войтыле довелось читать журналы левых католиков из Франции, типа L’Esprit, где целые номера отводились теме гибели Че Гевары[598]. В Польше группа бывших членов ПАКСа во главе с Тадеушем Мазовецким еще в 1958 году основала журнал «Вензь» («Связь»), бравший за основу взгляды главного редактора L’Esprit Эммануэля Мунье.

Нахватавшись социалистических идей в Европе, мыслители разносили его по своим странам. Выпускник Сорбонны Пол Пот строил коммунистический рай в Камбодже, а отучившиеся во Франции латиноамериканские теологи, вроде перуанского доминиканца Густаво Гутьерреса или бразильского францисканца Леонардо Боффа, устремились прививать марксистский росток католическому древу к югу от Рио-Гранде. Богословие освобождения, которое стало их идеологией, отнюдь не сводилось к слиянию марксизма и католицизма, но то, что немалая часть духовенства в Латинской Америке была очарована коммунизмом — факт. С подачи чилийского поэта Виктора Хары, казненного во время переворота Аугусто Пиночета, вся Южная Америка распевала песню о священнике-коммунисте Камилло Торресе, погибшем в бою с колумбийскими солдатами в 1966 году.

Главное требование приверженцев теологии освобождения — церковь должна четко высказаться в защиту обездоленных и всеми приемлемыми средствами бороться с режимами, которые не уважают права человека. Второй Ватиканский собор тоже постановил, что алтарю больше не пристало быть в союзе с троном и что духовенству следует ратовать за свободу и справедливость, но участвовать в политике — нет, это уже чересчур. По сути, как заметил Д. Вейгел, теологи освобождения оставались в рамках все той же «классовой» церкви, только вместо буржуазии и латифундистов они хотели опереться на бедные слои. Соборный же идеал был другой: всеобщая церковь, которая не проводит различий между сильными и слабыми мира сего[599].

Звездный час теологии освобождения пробил в 1968 году на Второй конференции епископов Латинской Америки, прошедшей в Медельине. Вполне в духе того времени участники конференции осудили государственное насилие и несправедливость капитализма, заклеймили эгоизм богачей и призвали церковь к солидарности с бедняками. Была разработана целая концепция преференций для бедных, нашедшая поддержку у Павла VI, который позднее, однако, отмежевался от теологии освобождения и всячески порицал участие духовенства в политике[600]. Войтыла разделял подход своего предшественника. Неприязнь к теологии освобождения заставляла его видеть во всяком церковном критике латиноамериканских режимов отступника. Когда в мае 1979 года архиепископ Сан-Сальвадора Оскар Ромеро попытался рассказать ему об эскадронах смерти, убивших за три года около пятидесяти слуг церкви, в том числе его друга иезуита Рутилио Гранде, понтифик отнесся к этому очень холодно. Победа левых вызовет месть и кровопролитие, предупреждал он.

Тем большим потрясением явилась для него гибель самого Ромеро в марте 1980 года[601]. Судьба сальвадорского архиепископа стала проблемой для всего понтификата Иоанна Павла II. Признать его пострадавшим за веру было нельзя, поскольку погиб он все же не из‐за религиозных взглядов. Но игнорировать смерть Ромеро тоже не получалось, ведь его, прямо как Станислава Щепановского, убили у алтаря во время богослужения. В итоге спустя двадцать лет на проповеди в честь двухтысячелетия христианства Иоанн Павел II упомянул его среди других мучеников, но так и не беатифицировал. Лишь в 2014 году папа-аргентинец Франциск начал процесс причисления Ромеро к лику блаженных.

Визит понтифика в Мексику происходил в разгар боев сандинистов с войсками никарагуанского диктатора Анастасио Сомосы. Всего лишь за месяц до того, в декабре 1978 года, бойцы Сомосы убили священника Гаспара Гарсиа Лавиана, взявшегося за автомат для борьбы с капитализмом. А очень скоро, в июле 1979 года, сандинисты придут к власти и включат в свое правительство двух солдат-иезуитов — братьев Карденалей. Латинская Америка продолжала полыхать.

Президент Портильо встретил понтифика в аэропорту Мехико очень сдержанно, хотя все же сподобился на любезную фразу: «Вы у себя дома!»[602] Папу римского принимали не как главу государства, а как главу церкви, с которой у правящей в Мексике Институционально-революционной партии сохранялись непростые отношения. В стране действовал запрет на религиозные собрания вне храмов, а служители культа не имели права появляться на улице в священнических одеждах. Поэтому мексиканские епископы встречали понтифика в костюмах и галстуках. Куда там польским коммунистам с их нападками на клир!

«Ваше святейшество, прошу помнить, что католическая церковь — не одна большая Польша», — предупредил Войтылу Элдер Камара, тоже прибывший в Мексику[603]. Истинно так! Пусть руководящая в Мексике партия тоже была левой и тоже оказывала давление на духовенство, ситуации в странах различались кардинально. В Польше коммунисты не могли подчинить себе церковь, поскольку та считалась главным поборником национального духа, а коммунистов многие полагали советскими марионетками. В Мексике же, напротив, Институционально-революционная партия выглядела защитницей суверенитета страны от влияния США, зато церковь в глазах немалой части граждан отождествлялась с проамериканской военной диктатурой и отсталостью, от которых страну избавила революция 1910–1917 годов. Это и был тот самый фактор культуры и менталитета, на который любил ссылаться Войтыла.