Личный пилот Гитлера. Воспоминания обергруппенфюрера СС. 1939-1945 - Ганс Баур

К тому времени, когда я пишу эти строки, я не узнал ничего достоверного о судьбе Бормана и Штумпфеггера, но убежден, что они погибли тогда же. Борман был одет в коричневую униформу, которую носили партийные руководители невысокого ранга, и наверняка его, как и многих других убитых, которые в больших количествах лежали на улицах, похоронили в одной из братских могил. Конечно, люди могли обратить внимание на хорошо известные личности среди тех, кого находили в районе рейхсканцелярии, но лицо Бормана было мало кому знакомо. О судьбе Наумана я узнал спустя несколько лет, и даже сегодня мне кажется невероятным, что он смог избежать плена.

Когда я бросился обратно, уже наступило утро. Страх придавал силу. Я бежал вдоль канала Шпрее в сторону моста на Вильгельмштрассе, но размещенные в узловых пунктах огневые точки русских заставили меня повернуть обратно. Я бросился в сторону насыпи с проложенными по ней железнодорожными путями, тянувшимися от станции Лертер до станции Харити. Русские к тому времени уже заняли Харити. Сильный огонь, как прицельный, так и беспорядочный, приводил к потерям. В непосредственной близости от станции Лертер я пробирался через двор. Русские пулеметчики держали его под прицелом, в чем я вскоре и убедился, выскочив прямо на линию огня. Страшные удары по обеим ногам повалили меня на землю.

От страшной боли я сильно закричал. Люди подняли меня и затащили в горящее здание, внешний фасад которого уже обрушился. На сломанную ногу наложили нечто вроде шины из кусочков дерева и картона. Другую ногу, со сквозным ранением, перевязали. Находясь в сильном возбуждении, я поначалу даже не заметил, что помимо прочего получил еще ранения в грудь и в руку.

В подвале разгорался огонь, и пол, на котором я лежал, становился все горячее и горячее. Рядом со мной лежал пистолет, из которого я собирался застрелиться, если огонь не оставит мне шансов на спасение. Вход в здание все еще обстреливали, и пули рикошетом отлетали от стен. Где-то рядом раздавались крики раненых. Через четыре часа эти крики привлекли внимание одного русского, который и нашел троих раненых немцев.

Вначале я только слышал ставший впоследствии таким привычным возглас «Ура – ура!». Когда он увидел мой пистолет, то помахал белым флагом, но вскоре понял, что я не в состоянии стрелять, и обратил все свое внимание на мои часы. Авиационные часы, оснащенные всеми последними достижениями, ему явно понравились. Наконец, на его лице появилась удовлетворенная улыбка, и он радостно забормотал: «Хорошо, хорошо». Мой прекрасный «вальтер» также весьма ему понравился. Во всяком случае, он приказал другим солдатам соорудить носилки и унести меня отсюда. В результате на этих импровизированных носилках я прибыл на Инвалиденштрассе.

На сборном пункте уже находилось пятьдесят или шестьдесят немецких солдат. Когда меня спросили, какое у меня звание, а я ответил, что генерал-лейтенант, человек, проводивший допрос, явно удивился. Он был в военной форме защитного цвета без знаков различия. До этого момента никто ко мне не проявлял особого интереса, однако теперь началась некая суета. Допрашивавший меня человек немедленно бросился к русским. Вскоре ко мне подошел советский полковник с маленьким белым листком и попросил поставить свою подпись. Я отказался и объяснил, что не собираюсь подписывать чистый лист бумаги. Он сказал мне, что собирает подписи немецких генералов под документом, призывающим немецких солдат к сдаче в плен. Я дал ему понять, что, как личный пилот Адольфа Гитлера, не имею к военным делам никакого отношения. Обороной Берлина руководит генерал Вайдлинг, и с подобными предложениями именно к нему и следует обращаться. Когда его угрозы не возымели никакого действия, он затащил меня в пустую комнату и усадил за стол.

В дополнение к слабости, вызванной потерей крови, мне еще пришлось вынести и холод. Примерно через два часа несколько русских повели меня на первый допрос в МВД.[6] Когда они узнали, кто я такой, они, разумеется, захотели узнать, как Гитлер расстался с жизнью, на самом ли деле он мертв и был ли действительно кремирован. В то время я еще даже представить себе не мог, как часто в дальнейшем меня будут терзать этими вопросами.

По моей настоятельной просьбе мне дали напиться воды. То обстоятельство, что я был серьезно ранен, не уберегло меня от «экскурсии» по улицам Берлина. Дело в том, что имелся приказ, согласно которому всех пленных немецких генералов нужно было провести по улицам города, чтобы они лично убедились, как много везде развевается белых и красных флагов. Меня усадили в грузовик, который сопровождал легкий танк, и наше путешествие началось. Мы выехали из Берлина в районе Шёневальде, затем проследовали через Бернау и снова оказались в Берлине. Во время поездки по улицам, испещренным выбоинами, меня часто подбрасывало вверх, и я кричал от невыносимой боли. Рядом со мной, покачивая головой, сидел водитель монгольской наружности, которого, казалось, мои страдания совершенно не волновали. Как ему и приказали, он возил меня по Берлину в течение двух часов. Все остальное его не волновало.

Я надеялся, что после этой пытки меня отправят в госпиталь, но жестоко ошибался. Последовали новые допросы, проводившиеся сотрудниками МВД. Опять дело ограничилось одними обещаниями: «Тебя отправят в полевой госпиталь». Той же ночью меня привезли в большое имение в районе Штрауссберга. Среди двенадцати собранных там генералов оказался и Вайдлинг, руководитель обороны Берлина. Меня поместили в маленькую детскую комнату. Никакой медицинской помощи мне не оказали. Допросы продолжались в течение шести дней, и все вопросы касались только одной темы – смерти Гитлера.

На шестой день я сказал комиссару, проводившему допрос: «Начиная с сегодняшнего дня вы больше не получите от меня никаких ответов! Я больше ничего не скажу до тех пор, пока не увижу доктора! Кроме того, вы постоянно задаете одни и те же вопросы. Гитлер мертв, и я не могу вернуть его к жизни. Останки его кремированы!» Все его угрозы оказались бесполезными. «Лучше пристрелите меня! Я прошу прощения, но просто хочу или получить медицинскую помощь, или же как можно скорее умереть!»

Когда следователь понял, что его угрозы не дают никаких результатов, он приказал усадить меня в грузовик и отвезти на некую ферму, где мне сделали операцию. Из имевшихся там четырех операционных столов, покрытых замасленными простынями, три были заняты русскими, находившимися под действием наркоза. Я не успел почувствовать действие обезболивающего, когда кто-то начал операцию на моей ноге. Я громко вскрикнул. Мне, наконец, ввели еще дополнительное анестезирующее, и я впал в забытье. Когда я пришел в себя, то увидел, что обе мои ноги перебинтованы и заключены в гипс. Повязка на правой ноге вся пропиталась кровью, вероятно, потому, что вены неправильно перебинтовали. Но хорошо было уже то, что первое время я не чувствовал боли.