Последний остров - Василий Тишков

— Врешь, — не поверил Егор. — А ну, божись.

— Я же нехристь басурманская.

— Все равно божись, как умеешь.

— Крест во всю пузу! Чтоб мне землей подавиться!

— Значит, правда. Стоп! — Егор схватил рванувшуюся к дому Аленку. — Подожди. Сейчас огорошим и немца, и хозяина. Разыграем пьесу с нечаянным интересом.

Он подошел к окну и крикнул:

— Михаил! Обед пора готовить. Я тут двух касатых, понимаешь, между делом свалил. Давай, ты же мастер их обделывать. Порядок, — доложил друзьям Егор и направился к костру. — Говорит, счас он их осмалит в два счета.

Сначала вышел из дому Ганс и сощурился от яркого солнца. За ним на крыльце появился Михаил. Он торжественно нес перед собой большой эмалированный таз и пел как молитву:

— Ихь хабе, ду хабст, эр-зи-эс хает!

— Во дает! — удивился Егор и, выступая вперед, заговорщицки спросил: — А скажи нам, Михаил Иванович, как будет по-немецки «победа»?

— Победа? Подожди… Здорово, Жултай. Ты чего это? — он быстро подошел к костру, глянул на Жултая, на Аленку, которая нетерпеливо встряхивала кистями рук, будто обожглась. — Алена, что у вас здесь случилось?

И Аленка не вытерпела. Не стала играть Егорову пьесу.

— Миша, кричи «ура»! Войны больше нет!

— Как это нет?

— Кончилась война!

— Кончилась… Кто сказал?

— Вот Жултай прямо с митинга к нам.

Михаил побледнел, выронил таз и уставился на Жултая. Но у друга был такой разнесчастный и в то же время счастливый вид, что Михаил схватил друга за плечи, приподнял, начал тормошить.

— Так что же вы, мужики?! Ведь это — Победа! Жултаю Ульжабаевичу…

И все завопили:

— Ура! Ура! Ура!

Лошадь испуганно шарахнулась, оборвала недоуздок и заметалась по ограде. На нее не обращали внимания.

Начали качать Жултая, ведь он не только их друг, не только привез столь долгожданное известие — он сам фронтовик, был ранен и награжден. Потом качали Михаила, Егора. Со смехом подхватили и Юлю Сыромятину. Но больше всех досталось Аленке. Она хохотала до слез и умоляла спустить ее с небес на землю.

Ганс с трудом поймал за узду лошадь, поцеловал ее в мягкие губы и захохотал:

— Гитлер капут! Ферштейн, товарищ лошадь? Нет больше войны! Есть мир! Большой мир на всей земля!

Егор раз за разом перезаряжал свою берданку и палил в белый свет, первый раз не жалея патронов.

Жултай сорвал с себя мазутную тельняшку и, размахивая ею как флагом, носился по ограде, изображая лихую матросскую пляску. Не удержался и Михаил, потом Аленка. Не утерпели и Юля с Егором. Без музыки, под крики и абстрактное «та-ра-рам!» они танцевали, как умели, сомкнув круг и обняв друг друга за плечи.

Это был их первый совместный танец и, быть может, последний. Он был как единый крик души, как песня без слов, похожая одновременно на стон и клятву верности.

Танцевали пятеро детей, сирот войны, но это были уже взрослые, мужественные граждане своей земли.

Ликование медленно стихало, замедлялся ритм танца, сужался круг. Они смотрели друг на друга и почти не видели лиц. Но сегодня они не стеснялись своих слез, а только виновато улыбались. Каждый понимал всех, и все понимали каждого. Наверное, не умом, а сердцем понимали и то, что дома каждый сам по себе не сможет радоваться.

Еще теснее круг. Еще ближе плечо друга. Вот головы пятерых сомкнулись. Окончен танец. Спета песня. Ни единым словом не были помянуты отцы. Но каждый и все вместе думали о них.

Ганс все понял и, чтобы не мешать ребятам, тихо ушел со двора, спустился к берегу озера, сел в лодку. Достал из нагрудного кармана губную гармошку, попытался что-то сыграть — не получилось. Он как-то странно поглядел на свой неказистый музыкальный инструмент, размахнулся и закинул его далеко в камыши…

— Вот такие дела… — проговорил Михаил и осторожно высвободился из объятий друзей. Отобрал у Жултая тельняшку и бросил ее в костер.

— Иди, Жултай, умывайся. Алена, принеси ему рубаху, которую ты шила. Она мне все равно велика, а ему впору будет. Егор, кидай своих уток в таз. Праздник сегодня. Сам Бог велел…

Жултай быстро умылся под рукомойником у крыльца и облачился в сатиновую рубаху.

— Вот это я понимаю. Настоящая парадная форма для бывшего моряка-балтийца.

— Ребята, — устало улыбнулась Аленка. — Сейчас бы пива.

— Дак мы ж квасу привезли. Ядренее всякого пива, — обрадовался Егор. — Юль, а ну волоки его сюда. И закуску. Закуску не зажимай, а то я знаю тебя…

Юлька принесла полнехонький туес с квасом, миску соленых груздей и большую ковригу ржаного хлеба.

Егор тут же принялся командовать парадом. Первую, до краев наполненную кружку подал хозяину дома:

— Тебе, Михаил Иванович, и первое слово.

— За победу! — Михаил выпил и заправски крякнул.

— Всяк пьет, да не всяк крякает, — Жултай хитро подмигнул Егору. И тоже выпил. И тоже по-мужски крякнул. Прислушался. С противоположной стороны озера, из леса, где располагался лагерь военнопленных, послышался гул голосов, смех, сухо защелкали одиночные винтовочные выстрелы, перекрывая грянувшее мощное «ура-а-а!», затрещали длинные автоматные очереди. Скуластое лицо Жултая расползлось в улыбке.

— Слышите? Это Таня Солдаткина гонцов в лагерь послала. Федя Ермаков салютует. Счас, должно, и он сюда примчится… Я и сам-то не сразу понял. А тут на трибуну дед Сыромятин вылез. Руками только разводит, слова сказать не может, борода трясется. Точно, немчуре амба, думаю. И мигом на конюшню. Вывел председателева коня, только он может выдать аллюр три креста. Все, думаю, радуются, а вам и невдомек… А? Разве правильно это?

— Я думал, у тебя опять сватовство не получилось, — поддел Хваткова Егор.

— Какое там сватовство! Ты б видел, что творилось у памятника коммунарам! Все целовались и плакали. А Дина даже три раза принималась целовать Парфена Тунгусова.

— А тебя? — спросил Михаил. — Тоже целовала?

— Зачем меня? Я ж прям со смены… Видел ведь, какой был. Да и сбежал сразу. Все должны знать, что Победа пришла. Все до единого, особенно друзья.

Пальба в лесу прекратилась. И полилась песня. Раздольная, немножечко грустная — русская песня.

— Михаил, — опорожнив кружку, филином замигал Егор. — А ты ведь так и не сказал, как же будет по-немецки «победа»?

— Победа?.. — Михаил на мгновение задумался, сдвинул белесые кустистые брови, рубанул рукой воздух: — У фашистов теперь не будет такого слова. Понял? Победа — она Победа и есть. Это русское слово.

Кузя Бакин уж которое лето пасет у школьного сторожа и завхоза Тимони гусей. Тимонины гуси не такие, как у всех в Нечаевке, — серые, а почти вдвое крупнее, с высокими лебедиными шеями и белые-белые. На расплод Тимоня гусей односельчанам не дает, хотя каждую весну две гусыни высиживают по дюжине крепеньких гусят.