Последний остров - Василий Тишков

— Эй, Турок! Ком хир!

Пленный подошел неторопливо, с достоинством, какого не было ни у одного из бригадиров. Те обычно кто хмурился, ведь они не подчинялись лесничему, кто, наоборот, старался хоть чем-то угодить. Турок держался особняком, даже иногда шутил. Вот и сейчас, подходя к Разгонову, улыбался.

— Гер кеннер привез солнце. Данке шон.

Только в этой бригаде Михаила называли кеннером, то есть мастером своего дела.

— Спасибо скажите, когда наши в Берлине порядок наведут. А солнце… Какая ж весна без солнца! Эс фрюлингт.

— Я, я! Эс фрюлингт![8]

— Да, и огрехи ваши теперь лучше видны, — Михаил повел кнутовищем в сторону двух высоких, более метра, пеньков. — Вас ист дас? По-нашему — халтура. А по-вашему? Бушеммелунгх![9]

Турок вытянулся по стойке «смирно», с нескрываемой досадой ответил:

— Эс золь нихьт ведер форкоммен![10]

— Аллее! — Михаил обвел кнутовищем делянку. — Ин ордунгбринген![11]

— Гут, гер кеннер!

Подошел водитель «студебеккера».

— Здоров, Михаил Иванович!

— А, старый знакомый, привет! Слушай, у тебя махорка есть?

— Только что начал пачку.

— Дай взаймы. Отдам самосадом. Ага, почти полная. Немцы — народ расчетливый, по тоненькой цигарке на всех хватит. — Михаил протянул пачку бригадиру. — Перекур…

— Данке шон… — немец двумя руками принял неожиданный щедрый подарок и, будто наполненный до краев стакан с водой, понес табак своим товарищам.

— Ты что, устроил им очередное мельтеше? — засмеялся шофер.

— Чего-чего?

— Да так наш комендант говорит: «Пойду, устрою мельтеше».

— А, головомойку, значит. Ермаков может. Только не мельтеше, а шельте.

— Какая разница… Я бы вообще их… — шофер не договорил, втоптал в снег окурок и, заметно припадая на одну ногу, повернул к просеке, где стояла его машина. — Устроили им здесь курорт, заразам…

Застоявшийся Игренька тряхнул гривой, напоминая хозяину, что пора двигать дальше. Михаил тронул поводья, направляя лошадь краем деляны. До него долетал негромкий говор сбившихся по трое-четверо на перекур немцев. Отрывочный, невнятный говор. Но две фразы Михаил понял:

— Эрт хат аусгеветтерт…[12]

— Каине глаге кам юбер зайне липпен[13].

— А, черти, все же боитесь Ермакова, видать, и лучшей бригаде Федор устраивает это самое мельтеше…

Он выехал на разлом двух лесных островов и заметил, что солнце еще высоко. Однако снег не слепил солнечными отблесками, как это бывает ранней зимой. Свет разливался мягкий, спокойный, даже теплый.

Не бывал Михаил на вырубленном гусиновском квартале по одной причине — боялся озлобиться. Квартал тот считался, по неофициальной договоренности гусиновских старожилов, лесного и прочего начальства, заповедным. Его берегли. Им гордились. И кормились им — ягод и грибов здесь на всех хватало.

На высоком водоразделе двух озер стояли вековые березы, одна к одной, без тесноты, но и без подлеска; ни одной больной или с раздвоенной вершиной, как будто собрали сюда со всего озерного края на выставку самые лучшие березы да и оставили их жить всех вместе на виду у маленькой деревеньки, а заодно и службу служить: загораживать своей высокой громадой поля и огороды гусиновских поселян от холодных северных ветров.

Проскочив наметом редкие осинники, Михаил резко осадил Игреньку. Увидел то, что уже год не хотел видеть.

Вдали… сразу же показалась Гусиновка. И эта даль до самой деревни, и влево до озера, и вправо до синеющей грани следующего острова: все было высветлено белым упавшим саваном. И на всем пространстве с педантичной немецкой аккуратностью было прибрано, как у них в лагере на «аппельплаце». Только ровными шеренгами выстроились приземистые пни, похожие на скорбные каменные надгробия. Каждому дереву — свой памятник. Как солдату, павшему в смертельном бою.

— Вот ведь дела-то какие… И вас, мои хорошие, не обошла война.

Михаил медленно снял с головы фуражку, вытер ладонью лицо и как-то отстраненно удивился — лицо было мокрым от слез.

И вот пришел многообещающий месяц май. Деревья торопились пить живительные соки земли, чтобы к Троице нарядиться в зеленые сарафаны. Намного опережая всех, лопались почки акаций, выбрасывая целые семейки мелких клейких листочков. Прямо на глазах в два дня зазеленели молодые березняки, обгоняя старые березовые рощи. Пошумливал, набирал зеленую силушку в обновлении хвойный бор коммунаров. В сырых тесных осинниках без умолку трещали сороки. В обособленных колках гомонили грачиные компании. Росистыми утрами бойцы-тетерева устраивали на полянах свадебные битвы.

По всей сибирской земле уверенно шагала весна сорок пятого. И первым ее встречал в Зауралье озерный край.

Перед выпускными экзаменами семиклассники Нечаевской школы посадили в своем саду по дереву.

Поселились молодые деревца и на Лосином острове перед окнами дома лесничества. Аленка загадала: если деревца приживутся, то они с Михаилом будут жить долго-долго, даже дольше, чем живут самые большие деревья. Беседы с Яковом Макаровичем Сыромятиным и жизнь в лесу возле озер открыли Аленке, может быть, самую первую и главную истину, что все окружающее в жизни человеческой — лес и трава, озера и звери с птицами — не менее человека важно для земли. Человек ведь тоже рождается на очень маленькое время и умирает как дерево или птица, значит, он тоже частица, маленькая былинка в этом огромном и непостижимом до конца мире. По отдельности каждый человек может или доброе дело сделать, или навредить земле. А уж если все эти дела человеческие сложить вместе, получится одна большая, общая красота на земле или пустыня бесплодная.

В солнечный воскресный день хозяева и гости лесничества готовились к экзаменам. Накануне Михаил договорился с Федором Ермаковым, чтобы тот «командировал» Ганса Нетке хотя бы на один полный день к нему репетитором по немецкому языку. И Ганса командировали. Даже выдали на сутки сухой паек и курева. Они засели еще ранним утром с Михаилом в доме и штурмовали грамматику.

Приехали, конечно, Егор с Юлькой. По дороге из-за чепухи успели поругаться. Егор потолкался на дворе, с девчонками говорить ему не хотелось, а Михаил и носа из дому не показывал, вот он и ушел к берегу Лебяжьего с вопросником по алгебре, захватив с собой и ружьишко, надеясь между делом что-нибудь подстрелить к обеду.