Простая душа - Вадим Бабенко

«Танцев нет, но обязательно будут, – сказал Крамской, тоже глянув по сторонам. – Равно как и остальное».

«Да-да, – рассеянно проговорила Елизавета. – Какие наши годы, все еще впереди». Она ковырнула вилкой в почти пустой тарелке и вдруг обратилась к Астахову довольно-таки строго: – «На самом деле, это уклончивый, трусливый ответ! Что значит ‘не могу не’? Слишком много отрицаний. Ты ж сильный, уверенный в себе мужчина – вот и называй вещи как они есть! Что там – тщеславие, к примеру? Или и того больше – бессмертие, как у вас говорится?»

«Однако…» – удивился Николай Крамской, но Лиза смотрела не на него.

«Я б рад был ответить, – сказал Андрей с усмешкой, выдерживая ее взгляд, – но это не поддается формулировке. – Потом добавил лукаво: – Бессмертие – это тоже уклончиво, не так ли? – и налил себе водки. – А тщеславие – как без него. Разве можно признать собственную малость?»

«Господа и их дамы! – разнеслось с эстрады. – Прошу внимания, оставьте ваши рюмки. Сейчас будет конкурс на самый смешной анекдот. Как сказал мой шурин, Гоша из Одессы, день без шутки – все равно, что ночь без телки; ха-ха-ха…»

За соседним столом громко загоготали, откуда-то раздался женский визг. Очевидно, веселье набирало темп. «Первым попытает счастья Вовчик из пролетарского пригорода, – надрывался конферансье. – Но сначала я покажу вам фокус. Посмотрите на этот красный шарф: я запихиваю его в брюки…»

В зале грянул новый взрыв смеха. «Иллюзионист, – вздохнул Крамской. – Вот так и Андрей, только тот складывает слова. На что еще годится настоящее – только чтобы иметь иллюзии. А прошлое – лишь на то, чтобы разглядывать фотоснимки, убеждая себя трусливо: жизнь длинна».

«Вод-дки! – сказала Елизавета, подвигая Астахову пустую рюмку. – Иллюзии – вещь нужная, как ты думаешь, господин писатель?»

«Я думаю, когда они кончатся…» – начал тот серьезно, но тут микрофон захрипел под напором пролетария Вовчика, и ему пришлось прерваться. «Когда они кончатся, станет вовсе незачем жить», – закончил он все же мысль, дождавшись небольшой паузы, и вопросительно глянул на Лизу.

«Смотрит новый русский на свой Мерседес и думает – на хрена у меня прицел на капоте?..» – вещал кто-то в микрофон. «Хо-хо-хо», – гоготали соседи. «Да, – кричала Лиза Астахову, – вот и я о том же. Все вы ищете лекарство от страха. Фрэнк, ты у нас романтик, ты тоже боишься смерти? Как тебе видится бессмертие? Или тебе, Николай Крамской?..»

Потом им принесли новую бутылку и большую порцию осетрины. Все принялись за еду, лишь Бестужева, отложив вилку, с удивлением смотрела на эстраду. Там началась пародия на стриптиз – две высокие барышни извивались вокруг ведущего, пытавшегося стянуть с них одежду. Хохот в зале стал стихать – словно запас смешного на сегодня подошел к концу.

«Если мне от них так гадко, а им всем так хорошо, говорит ли это что-нибудь обо мне или о них? – произнесла она задумчиво. – Может что-то со мной не так? Как бы то ни было, я не сдамся – не хочу признавать собственную малость. Особенно теперь, когда я вновь свободная женщина… – она, будто ненароком, коротко глянула на Астахова и спросила громко: – Ну, как? Кто выскажется о бессмертии или еще о чем-нибудь из высокого?»

«Самый реальный путь – космический катаклизм, – уверенно начал Николай Крамской. – Столкновение с крупным небесным телом – если отыщется подходящее тело. На него, собственно, вся надежда».

«И что?» – не понял Фрэнк Уайт.

«И что? – спросила Елизавета, прищурив веки, и потянулась к тарелке с рыбой: – Дайте-ка и мне, пока все не съели, а то я стану совсем пьяной».

«А то! – Николай поднял вверх палец. – То, что все разлетится в клочки – в мельчайшую космическую пыль. И те, кому повезет – кого, говоря условно, выберет случай или судьба – сохранятся в этой пыли посредством своих молекул, своих уникальнейших хромосом, вкрапленных в силикатные капсулы. В силикате их гены будут путешествовать миллиарды лет, дальше можно фантазировать – кто как хочет. Воссоздать копии и даже улучшить их слегка – вполне возможно, почему бы и нет. Вот только память не сохранится – капсулы устроены примитивно, в них даже нет батареек».

«Без памяти неинтересно, – вздохнула Елизавета. – Но иногда нужно довольствоваться малым – и не ныть. Я вон кухню жениху уделала: вся цена истории – новый ремонт на кухне… А музыка-то уже вот-вот, – заметила она вдруг, глянув через плечо. – Где же, где же моя отбивная?»

Действительно, юморист-фокусник исчез со сцены, и музыканты готовились взяться за дело. Зал гудел и шумел, отовсюду слышны были пьяные возгласы. Где-то начиналась ссора, в другом конце на чем-то истерично настаивал пронзительный женский голос.

Темная энергия, – подумал Астахов, осматриваясь вслед за Лизой и ловя себя на том, что повторяет ее жесты. – Агрессивные племена, хозяева здешней жизни. Дорогу, дорогу простым рефлексам! А если не уступишь, они ее проложат сами – незатейливо, прямо сквозь тебя.

Официант, похожий на линялого скворца, принес наконец Бестужевой ее кусок мяса, и она впилась в него острыми зубками – с жадностью, будто ничего не ела весь день.

Какая женщина! – думал Андрей Федорович, наблюдая за ней исподтишка.

«Бессмертия не может не быть! – доказывал тем временем Крамскому Фрэнк Уайт. – Первая жизнь – не более, чем пытка бессмысленностью, простой предварительный отбор…» – но Николай почти его не слушал. Он мрачнел, размышляя о чем-то, посматривал искоса то на Астахова, то на Лизу, а потом вдруг спохватился и потянулся к бутылке.

«Нужно выпить еще, – проговорил он сердито. – Не знаю, как вы, а я почти трезв. Предлагаю тост…» – но в этот миг грянула музыка во всю многоваттную мощь, и самого тоста никто не расслышал.

«Написала Зойка мне письмо…» – хрипло завопил солист, подражая стареющему барду. В зале раздался одобрительный свист.

«Давят нас, а мы безмолвны», – жалобно пробормотала Елизавета, потом махнула рукой и вновь занялась своим мясом. «Каждая особь – машинка для чего-то…» – бубнил Фрэнк Уайт; другие пили, ели и тоже твердили каждый свое, потому что оркестр играл без устали, и через стол можно было расслышать лишь случайные обрывки слов.

«Днем я видел странного человека, но я не могу о нем рассказать, – горячился Николай Крамской. – Он повязан по рукам и ногам – и, при этом, счастливее меня. Я вдруг понял сегодня: самое обидное – когда хочешь освободиться, а тебя, оказывается, ничто не держит».

«Что-что?» – наклонялась Лиза к Уайту Джуниору. Тот морщился страдальчески и доказывал, отчаянно жестикулируя: – «Да, нам дают проявить себя во всей красе! Дают, а потом забирают туда, где нет больных вопросов. А остальные мучаются, считая жизни: первая, не первая, единственная, не единственная…»

«Да!» – отвечала она ему, почти ничего не разобрав, потом вновь глядела в упор на Андрея Федоровича Астахова и спрашивала насмешливо: – «Ну а у тебя, писатель, какой вопрос самый больной?» – а он в ответ кричал, смеясь: – «Что-что?» – точно так же, как и она сама несколько минут назад.