Культурный герой - Юлия Зонис

Кир, который вовсе не намеревался посвящать иудейского мудреца в подробности своего плана, только хмыкнул в ответ.

Кир придерживался того убеждения, что даже сломанные часы дважды в сутки показывают правильное время (если циферблат, конечно, двенадцатичасовый) и что условия задачи всегда можно подогнать под ответ. Еще у него был воображаемый друг. В этом-то ничего странного нет, многие дети могут похвастаться тем же, но воображаемый друг Кира был ему вовсе не другом, а так, в лучшем случае спутником. Когда малыш Кир летел в хрустальной капсуле через бездны космоса, друг иногда пробуждался от спячки и начинал долдонить то таблицу умножения, то урок из криптонской истории, то жаловаться на жизнь и на то, что его девушки не любят. Короче, друг был порядочным занудой. Поэтому, когда Кир наконец достиг Земли, он не без облегчения оставил друга в капсуле. Кто же мог знать, что через тысячелетия Киру понадобится это существо.

Кир стоял на склоне горы, и ветер отдувал с его лица волосы, забирался под куртку. Над ним на сотни метров тянулся ледник. В руках у Кира был ледоруб, на ногах — ботинки с альпинистскими кошками. Рядом бессловесной глыбой возвышался голем. Поземка медленно засыпала снегом ботинки Кира и босые ступни голема. Сейчас юноша крайне сожалел о том, что много эонов назад море пересохло и на месте его выросли горы. Хотя нырять на многокилометровую глубину с големом было бы еще то развлечение. Когда-то мысль о том, что хрустальная капсула венчает вершину ледника, даже радовала Кира. Эдакий последний памятник его родной, ныне покойной цивилизации. Сейчас, однако, это представляло проблему. Тащить бестелесного воображаемого друга вниз возможным не представлялось. Значит, надо было поднять на гору голема. Как это сделать, Кир понимал слабо. Он огорченно помахал ледорубом.

— Хозяин, — проскрипел рядом голем.

— Да? — рассеянно отозвался Кир.

— Хозяин хотеть ходить гора?

— Да, хозяин хотеть. Еще больше бы хозяин хотеть летать, но на высоте семи тысяч метров атмосфера настолько разреженная, что хозяин есть грохаться вниз и ломать свои ценные кости. Какие будут предложения?

Ответа Кир не ожидал, да ответа и не последовало. Вместо этого болван с легкостью вскинул господина себе на плечи и помчался вверх по леднику. Кир судорожно вцепился в загривок голема. Дыхание его замерзало льдинками в меху капюшона, ветер немилосердно резал лицо, в глазах мутилось от снежного блеска и скорости. Кир не успел отдышаться, а они уже стояли на вершине горы и его слуга трудолюбиво откапывал капсулу. Будто знал, для чего они сюда забрались. А может, и знает, подумалось Киру. Если примитивные нуклеиновые кислоты решили когда-то, что им хочется быть живыми, то чем глина хуже?

Кир ожидал, что воображаемый друг обрадуется. Как-никак, встреча старых приятелей после многовековой разлуки. Да и скучно небось тысячелетиями торчать в одной и той же капсуле, весьма, кстати, небольшой. Однако друг радости не проявил.

— А, опять ты, — пробормотало существо. — Ты зачем здесь?

— Вообще-то, — заметил Кир, — это мой корабль.

— Корабль. Ха. Убогая скорлупка. Такие ли были корабли? Вот, помню, линкоры серии «Имперский орел», боевые дирижабли, штурмовики звездного флота — это да. Корабли. А у тебя нет, не корабль. Какая-то перелетная матка с техническими характеристиками корыта.

Кир прищурился. Дело, кажется, было сложнее, чем он предполагал.

— Ты, воображаемый, зубы мне не заговаривай. Либо ты войдешь в этого голема и станешь Венькой, либо я тебя перестану воображать.

— Ха, напугал, — сказало существо. — Это еще кто кого воображает.

— Ну что ж, — спокойно заметил Кир, — тогда вообрази себе зимнюю одежду и снегоступы, потому что я сейчас закладываю заряд взрывчатки в чертову капсулу, — и действительно вытащил из рюкзака брикет пластиковой взрывчатки.

— Но-но-но, — сказало существо. — Может, не надо?

— Надо, Венечка, надо. Иначе никак.

Существо вздохнуло, окинуло прощальным взглядом уютную капсулу — последнее напоминание о доме — и вошло в голема.

Путь вниз был намного трудней, потому что Венька оказался редкостной бестолочью и два десятка раз чуть не навернулся со снежных уступов. Когда наконец спустились, куртка Кира насквозь промокла от пота. Венька морщился на свет и ныл:

— У меня пальцы болят. На ногах. И на руках тоже. Хочу валенки.

— Будут те валенки, — посулил Кир, запихивая новорожденного в снегоход.

В Городе уже выпал первый, неуверенный пока еще снег. Снег лежал на всем миллиметровой пленкой и на ощупь был холоден и хрупок, как кожа очень старого человека. Ирка прогуливалась по больничному парку. Она делала два шага вперед и шаг назад, мелкие, почти танцевальные шаги, и с интересом смотрела на отпечатки своих ног в снегу. Красногрудые птички ссорились из-за гроздей рябины. Мимо дворник прокатил свою тележку с метлами, и снова в парке стало пусто. Потом послышалось тихое «хруп-хруп». Ирка поняла, что кто-то идет к ней по снегу, и прикрыла пальцами глаза. Ей очень хотелось, чтобы это был Кир, но шаги Кира звучали по-другому. Точнее, никак не звучали. Кир ходил бесшумно. Наверное, это нянечка из корпуса пришла звать ее внутрь. Ирка досчитала до двадцати семи — счастливое число — и посмотрела. По снегу к ней, толстый, мягкий, в полушубке и варежках, шагал Венька. Щеки его раскраснелись от холода, он улыбался и широко развел руки.

— Ох, — сказала Ирка. Она поднялась на цыпочки, качнулась, а потом кинулась к Веньке, подскочила, обняла его за шею и прижалась всем телом, халатиком к полушубку, щекой к его холодной щеке. — Ты нашелся.

— Я нашелся, Ирочка.

Кир, подглядывающий из-за липового ствола, отвернулся.

Потом было то, что было потом. Ирку выписали из больницы, потому что вот оно — доказательство ее несомненной нормальности. И прозрачные пауки перестали вить над ней свои сети, ведь она была теперь сильная. Оставалось только слегка подделать воспоминания Иркиных друзей и школьные, а потом и институтские документы — но это все пустяки. Ирка была очень благодарна Киру. Она и любила его, бегала то от него к Веньке, то от Веньки к нему. А Кир… А что Кир? Кир оставался Киром.

— Не расстраивайся, — утешал молодого друга не одну собаку съевший Джентльмен, — такие как мы, то есть ты и я, не умеют любить. Ненавидеть — вот это запросто. Горячо. Пылко. Пламенно. А любить — не-а. Любовь — совершенно другой, недоступный нам вид бессмертия.

КОНЕЦ ИНТЕРЛЮДИИ № 3

Снизу или с высоты полета межконтинентального аэробуса стесанная вершина пирамиды показалась бы незначительной точкой, комариным пятнышком на разметке карты. Возможно, легкая неправильность пирамиды и вовсе не была заметна и треугольники стен выглядели идеальными. Совершенными. Черный обсидиан, возносящийся в бурое, дымами мусоросжигательных заводов и краской загаженное небо. Черный обсидиан со щербинкой на самом верху. Однако снизу на пирамиду предпочитали не смотреть, а межконтинентальные аэробусы здесь не летали — так что был ли кем-то замечен дефект, оставалось неизвестным.