Игра в классики - Хулио Кортасар

С единственным намерением — быть в пути. От всей этой словесной шушеры (что за буква эта «ш», без нее не было бы «шебуршиться, шлындрать, шмонать») только и осталось что этот неясный образ. Формула для медитации. Так что поездка к Холму, в результате всего, не была бессмысленной, поскольку Мага перестала быть утраченным объектом и превратилась в образ для возможной встречи — но уже не с ней, с кем-то, кто на этом или на том берегу; во имя нее, но не с ней —. И Ману, и цирк, и эта невероятная затея с психушкой, о которой они столько говорили в последние дни — все это могло иметь свое значение, потому что все экстраполировалось, неизбежно экстраполировалось в метафизическом времени, — до чего благозвучное слово и всегда наготове. Оливейра принялся за пиццу, обжигая себе десны, как всегда бывало, когда он набрасывался на еду, и почувствовал себя лучше. Сколько раз он проходил все тот же цикл, на скольких углах каких-то улиц, в скольких кафе стольких городов сколько раз приходил к тем же выводам, чувствовал себя лучше, сколько раз ему казалось, что он сможет начать новую жизнь, например однажды вечером, когда его угораздило попасть на нелепый концерт, а потом… А потом был такой дождь, и незачем больше к этому возвращаться. Это как с Талитой, чем больше про это думаешь, тем хуже. Эта женщина и так уже начала страдать по его вине, ничего серьезного не случилось, просто он здесь, и у них с Травелером все идет не так, какие-то мелочи, которые казались закономерными и не брались в расчет, вдруг обострились, и то, что начиналось как солянка по-испански, могло закончиться как селедка а-ля Кьеркегор, чтобы не сказать хуже. День, когда была переброшена доска, все вернул на свои места, но Травелер упустил случай сказать ему то, что должен был сказать в тот же день, чтобы Оливейра исчез из их квартала и из их жизни, но он не только этого не сказал, он устроил его на работу в цирк, а это доказывает что. В этом случае сострадать было бы сплошным идиотизмом, такое уже однажды было: дождь, дождь. А Берт Трепа, она все так же играет на рояле?

(-111)

Талита и Травелер столько рассказывали обо всяких сумасшедших, знаменитых и безвестных, что Феррагуто решился-таки купить клинику, а цирк с котом и всем прочим уступить некоему Суаресу Мелиану. Им казалось, особенно Талите, что сменить цирк на больницу — это что-то вроде шага вперед, хотя особенных причин для подобного оптимизма Травелер не видел. Надеясь, что со временем им это станет яснее, они то и дело высовывались из окна или, стоя на пороге комнаты, возбужденно обменивались впечатлениями с сеньорой де Гутуссо, доном Бунче, доном Креспо и даже с Хекрептен, если та была поблизости. Плохо то, что как раз в те дни много говорилось о революции, о том, что Кампо-де-Майо вот-вот поднимет мятеж,[529] и людям это казалось более важным, чем приобретение клиники на улице Трельес. В конце концов Талита и Травелер решили получить хоть какое-то представление о новом деле с помощью учебника по психиатрии. Но они по-прежнему приходили в возбуждение от любой ерунды, и в утиный день, неизвестно почему, разгорались такие жаркие споры, что Сто-Песо просто бесновался в своей клетке, а дон Креспо при появлении в поле его зрения любого знакомого лица выразительно крутил пальцем у виска. В такие дни густые тучи перьев вылетали из кухонного окна, двери хлопали, в воздухе повисало скрытое и непримиримое противостояние, которое ослабевало только к обеду, и это был тот случай, когда утка съедалась вся, до последнего кусочка поджаристой кожицы.

Когда подходило время для кофе с рюмочкой «Марипосы» и наступало тихое умиротворение, их тянуло к серьезным книгам, и тогда они прочитывали немыслимое количество эзотерических журналов, а также к космологическим сокровищам, усвоение которых они считали для себя необходимым в преддверии новой жизни. О психах говорили много, так много, что оба, и Травелер и Оливейра, снизошли до того, что вытащили по пачке старых вырезок из газет и явили миру кое-что из своей коллекции любопытных фактов, которую они вместе начали в то время, когда набегами посещали некий ныне давно забытый факультет, и которую затем продолжали собирать, каждый по отдельности. Изучение этих документов помогало им скоротать послеобеденное время, а Талита завоевала себе право участвовать во всем этом благодаря нескольким номерам «Реновиго» (Революционная билингвистическая газета), мексиканское издание на «испамериканском» языке издательства «Люмен», в котором с потрясающим успехом сотрудничала целая куча сумасшедших. От Феррагуто новости поступали постольку-поскольку, так как цирк был уже практически в руках Суареса Мелиана, а клинику им вроде должны были передать где-то в середине марта. Раз или два Феррагуто появился в цирке — посмотреть считающего кота, разлука с которым, совершенно очевидно, давалась ему тяжело, и каждый раз он говорил о грядущей великой сделке и об ог-ром-ной-от-вет-ствен-нос-ти, которая им всем падет на плечи (вздох). В общем, уже было решено, что Талита будет заведовать аптекой, и бедняжка страшно нервничала, просматривая свои записи тех времен, когда она изучала всякие притирания. Оливейра и Травелер потешались над ней вовсю, но когда они пришли в цирк, то оба загрустили и смотрели на публику и на кота так, будто цирк стал для них непередаваемо чужим и далеким.

— Тут куда больше сумасшедших, — говорил Травелер. — Даже не сравнить, че.

Оливейра по-жи-мал-плечами, ему не хотелось говорить, что в глубине души он думает то же самое, и, глядя вверх, под купол, он снова пережевывал всякую малопонятную ерунду.

— Ты-то, конечно, поездил по свету, — ворчал Травелер. — Я тоже, но все больше здесь, по этому меридиану…

Он делал жест рукой, словно показывая приблизительные очертания местности, которую он объездил.

— Мои переезды, сам знаешь… — говорил Оливейра.

Тут они начинали давиться от смеха, и зрители недовольно поглядывали на них, зачем они отвлекают внимание.

В минуты откровенности все трое сходились на том, что уже совершенно созрели для новой работы. Например, такие вещи, как воскресный выпуск «Ла Насьон», вызывал у них печаль, сравнимую разве что с той, которую вызывали очереди в кино или за журналом «Ридер дайджест».

— Люди перестают общаться, — пророчествовал Травелер. — Кричать хочется.

— Вчера вечером полковник Флаппа крикнул, — ответила Талита. — И что в результате — осадное положение.

— Это был не крик, а предсмертный хрип. А я говорю о вещах, которыми грезил Иригойен, об исторических вехах, о предсказаниях авгуров, о надеждах рода человеческого, которым в этих местах сбыться не светит.

— Вы стали совершенно одинаково выражать свои мысли, что тот, что другой, — говорила Талита, встревоженно глядя на Травелера, но стараясь не выказывать своей озабоченности.

А другой продолжал ходить в цирк, помогая напоследок, чем мог, Суаресу Мелиану и время от времени удивляясь, как ему все это стало безразлично. У него было такое ощущение, что он отдал остатки своей маны[530] Талите и Травелеру, которые все больше воодушевлялись, думая о клинике; единственное, что ему действительно нравилось делать в те дни, — это играть с котом, умеющим считать, который страшно его полюбил и решал примеры, исключительно чтобы сделать ему приятное. Поскольку Феррагуто строго наказал выгуливать кота только в корзинке и только в ошейнике с опознавательной надписью, очень похожем на те, что употреблялись в битве при Окинаве,[531] Оливейра прекрасно понимал чувства кота, и, как только они удалялись от цирка квартала на два, он оставлял корзинку в какой-нибудь заслуживающей доверия лавочке, снимал с бедного животного ошейник и вдвоем они отправлялись на пустыри, где осматривали пустые консервные банки или жевали съестные припасы, занятие более предпочтительное. После таких антисанитарных вылазок Оливейра почти мог выносить дворовое сообщество под предводительством дона Креспо и нежности Хекрептен, которая была поглощена вязанием для него зимних вещей. В тот вечер, когда Феррагуто позвонил в пансион, чтобы уведомить Травелера о грядущем дне великой сделки, все трое совершенствовались в «испамериканском» языке, вычитывая особенно смешные фразы из очередного номера «Реновиго». Они чуть не впали в меланхолию, потому что клиника — вещь серьезная: наука, самоотверженность и всякое такое.