Ларец - Елена Чудинова

— Я хочу слушать, — капризно возразила Нелли.

Ноздри ее все втягивали запах Парашиной стряпни. Греча пахла так обыденно, и сие так противуречило изысканным странным блюдам, подававшимся в усадьбе Венедиктова, что Нелли казалось, она пробуждается от тяжелого, небывалого сна.

— Разговор непростой. Видишь ли, дитя, вить вся эта мелюзга нечисть, иначе — нежить. Люди не так уж часто сталкиваются с нежитью, чтобы хорошенько помнить, что усмирить ее можно прежде всего молитвой.

— Всего-то навсего? Если асакка захочет высосать твою кровь, довольно прочитать молитву?

— Не так просто, но в общем да, довольно. Во всяком случае, мне удалося их усмирить на время.

— Постойте-ка! — Нелли даже приподнялась. — А от плохого человека молитва поможет? Хотя бы от грабителя на дороге?

— Нет, — холодно отрезал священник. — То есть не можем мы, как христиане, сего вовсе исключить, но рассчитывать лучше на шпагу.

— Но почему?!

— Да потому, маленькая Нелли, что грабитель — такой же человек, что и ты. Слишком выгодно и просто было бы следовать правилам религиозным, когда б возможно было уповать на пользу молитв. Слишком невыгодно и неосмысленно было бы совершать зло, когда б воздаяние неминуемо настигало грешника на земле. Изгнавши нас из садов Эдема, Господь наделил нас свободою выбора. Сие в том числе свобода быть добрыми либо дурными. И она дорогого стоит, маленькая Нелли. Если сердце наше утверждается в Добре, то не из-под палки, не из страха наказания, а в преодолении собственного греха. Помните, кстати, Филипп, наш разговор в Новгороде? — отец Модест с живостью оборотился к Роскофу.

— Что все чаще поговаривают католические богословы о том, будто-де дева Мария рождена не обыкновенною девушкой, а очищенной от греха? Отец упоминал, что, покуда стоит орден благочестивых доминиканцев, сия ересь не пройдет.

— Все величие подвига обыкновенной земной девушки, познавшей Благовещенье, постигшей предначертание родить Бога, сводят они к пустяку! — глаза отца Модеста сверкнули гневом. — Экая заслуга совершить подвиг, когда тебя заранее очистили от всего греховного! Подвиг безгрешной механической куклы! Где же тогда свобода выбора?

Нелли, однако, сочла, что разговор заплутал слишком уж далеко от Венедиктовых полозов.

— Так, значит, отче, от человеческого зла нельзя наверное укрыться молитвою, а от нечистой силы — можно?

— Именно так, маленькая Нелли, именно так оно и есть.

— А чего ж Вы тогда на дороге со шпагою на утукков кинулись?

— Так вить недосуг мне было разбирать, кто на тебя напал.

— Отче, но кто Венедиктов?

— Сказано, боги язычников — бесы. Никто не задумывается между тем, куда эти бесы деваются, когда язычники обращаются к свету. Меж тем долго могут они бродить по свету неприкаянными, в поиске эманации человеческих страданий, что составляют их пищу. Хомутабал — демон вымерших финикийцев, отменно жестокого народа.

— Финикийцев? — охнул Роскоф.

— Да, Филипп.

— Отче, но коли от нечистой силы оберегает нас молитва, так зачем надобна Вам помощь какой-то девчонки, дабы его уничтожить? — с недоверием спросила Нелли.

Отец Модест расхохотался с превеселым удовольствием.

— Тебе надобно перестать валять дурака, Нелли, когда ты воротишься в Сабурово, — ответил он что-то вовсе несообразное. — Сам поговорю я напоследок с родителями твоими, чтоб нанимали учителей. Досадно, когда разум логический слабо орошен знаниями.

— Так Вы не ответили.

— Сложно соотношенье молитвы и души, — отец Модест посерьезнел. — Первое — слова молитвы незыблемы, и преступны те, кто полагает, что хоть слово можно менять в ней якобы по веленью сердца. В сем смысле молитва — акт механистический. Но вместе с тем молитва и не каббалистическая механика, когда нет важности, кто произносит некую формулу. Сказано, что вера движет горами. Тем сильней молитва, чем боле очищено сердце того, кто ее произносит. Хомутабал — крупный демон, и поразить его могла бы разве что молитва святого праведника. Но я не святой праведник, маленькая Нелли, а самый обыкновенный грешный человек, быть может только лучше других просвещенный и обученный. У меня не раз доставало силы одолеть молитвою его слуг, более мелких бесов. Но такого старого демона, нет, я не готов. Посему и придется нам выведывать его секреты.

— Отче, а почему нельзя Вам убивать? — вмешалась, наконец, Катя.

— Ах, дитя, ты вить оказала мне услугу, за которую я не могу тебя благодарить. Верно, все складывалось к тому, что мне пришлось бы стрелять в того человечишку, нето могли мы всериоз потерять нашу Нелли.

— Но отчего Вам нельзя убить этакую дрянь?

— Оттого, что сия дрянь — человек. Священник не может быть человекоубийцею, Катерина, даже если сразит кого невольно. За сей грех он отвергается от величайшего волшебства на свете — он не может больше служить Божественную Литургию.

— Но Вы же хотели выстрелить, я видела! Вы б стрельнули, не опереди я!

— Так не страдать же Нелли из-за того, что мне горько пришлось бы перестать быть священником? Разве священников без меня мало? Я ушел бы в монахи, да и все.

— Ну так можно было б и доброе слово сказать, — Катя надулась.

— Не жди. Никогда не пытайся переложить на себя чужой ноши, взять чужой грех. Это худая услуга.

— Так мне вить ничего не стоило, я небось не священник! А убить его — так он заслужил!

— Боюсь, сейчас ты еще не можешь этого понять, Катерина. Но не таи обиду, я прав.

— Да выживет негодяй, не так его сильно и задело, — брезгливо наморщился Роскоф.

— О том я и молюсь, но не ради презренного бесовского слуги, а ради нашей Катерины.

— Да, вот еще, отче! — Слабость прошла вовсе. Нелли сидела уж на диване, между Филиппом и Парашею, забывшей о поварских хлопотах. — Уж коли крысятник этот Панкратов мог со мною вместе улизнуть в ту щель, так чего ж он стоял-дожидался, выстрелит кто или нет?

— Из страха, дитя. Сия паутина опутала его бедную душу так, что уж он и забыл, как некогда привела его в слуги Хомутабала выгода. Страх теперь имеет над ним в сравненьи с выгодою куда большую власть.

— А другая служанка его? Лидия Гамаюнова?

— Та, что сидела в доме? — Роскоф невольно коснулся изрядной царапины на щеке.

— Ты еще расскажешь о ней. Но думаю, что и она живет в страхе, даже если обманывает себя на сей счет.

— А каша-то простынет, — опомнилась Параша. — Небось голодные все?

— Да уж, каши нам наесться надобно, — отец Модест легко поднялся на ноги. — Очень много каши нам надо бы съесть, прежде чем пускаться в путь.

— Куда? — одновременно спросили Нелли и Роскоф.