Между степью и небом - Федор Чешко

А на луг валится хищный дерганый ветер, пылью всхлестывается к небу земная плоть… И из пыли этой слепливается бесноватая круговерть ощеренных пастей, полыхающих глаз, стремительных тел… слепливается, свивается в петлю, захлестывается вокруг каменеющего в ужасе снежного силуэта…

Потом возникают они. Так уже было когда-то: ржавая свора закрутила смертный хоровод вокруг белой, запретной, недосягаемой красоты, и ты, забыв обо всем, рванулся спасать, но появились они, разогнали ржавых мучителей, и споконвечное, въевшееся в сердце "нельзя" выдернуло тебя назад…

Теперь даже они бессильны. Завывающий клыкастый жернов цвета сохлой гнили мгновенно сминает их, затягивает в себя, и ветер с хохотом сметает за горизонт кровавые клочья…

А недостижимая твоя мечта почти канула в роении ржавых тел, только мелькнул белоснежный бок, уже исчирканный алостью, да всё – ветряной хохот, рык, вой, грохот потока и душу твою – всё пропорол отчаянный вопль…

И ты ответил. От твоего крика замер, в ужасе расшатнулся поток, казавшийся вечным, как смерть; и ты швырнул себя туда, к ней, на помощь – рвать, расшибать, втаптывать ржавых в родившую их пыль… И вечное твое проклятие – узда под названьем "нельзя" – лопнула с треском, от которого вскрикнуло небо…

…Это длилось всего-навсего жалкий осколок мига.

А потом Белоконь отшвырнул Михаила в руки конвоиров, вскинул ладони к глазам, не то поправляя очки, не то заслоняясь…

Но заслоняться было уже поздно.

Последняя, вроде бы лишняя деталь складывавшейся в Михаиловом уме конструкции, щелкнув, встала на своё место.

А бывший волхв, почти моментально овладев собой, прикрикнул на охранников – те очень уж рьяно взялись за пленного. Эсэсовцам, небось, вообразилась попытка нападения на их бесценного герра (впрочем, по сути-то оно так и было). Избавленный от их лап Михаил не без труда выпрямился, принялся растирать недовыломанные локти.

"Вот так, очкастый. Зря ты, выходит, радовался своей хитрости. Хоть в чем-то я сейчас да посильнее…"

"Не надейся. Я сам оплошал: слишком уж размечтался. Всё смакую в уме, как это будет – вот и выплеснулось… Старею, хе-хе! А и то сказать – считанные ведь часы остались! Дело всей жизни… всех жизней… И вот – считанные часы… Простительно дать на миг слабинку, а?"

Вообще-то им не требовалось проговаривать всё это вслух. Они и не проговорили.

А потом тот, кого Михаил вопреки всему уже было привык звать про себя Белоконем, вдруг, толчком как-то сделался герром доктором. Знать бы, сколько у него еще всяческих ипостасей в загашнике, у этого… как бы его…

"Наиболее точно – "сверхчеловек". Но если сегодня нам всё удастся, до данного уровня не очень замедлит вырасти уровень заурядных людей. Хватит. Нянчить бессмысленное любопытство не имею никакого времени. И желания".

Времени у него действительно не было. От заслоненного яблоневыми кронами здания "филиала" прорастало подвывистое кряхтение грузовика, где-то уже совсем близко ржанула лошадь… А на дорожке меж древесных стволов замелькали быстро, чуть ли не бегом приближающиеся фигуры.

– Ахтунг! – одетый полковником РККА герр доктор решил перейти на немецкий (та-ак… гансы по-русски шпрехают не все, а назревают общие предотъездные распоряжения – так?). – Ахтунг! Этот материал – на первую скамью…

Слово "материал" сопровождено было коротким, почти брезгливым кивком в Михаилову сторону. Упомянутая скамья мгновенно очистилась от немцев, а сам Михаил и моргнуть, кажется, не успел, как очутился на скрипучем расхлябанном насесте.

– Следить внимательно, – продолжал герр, глядя поверх Мечниковской макушки. – При малейшем позыве на активность ломайте конечность… но аккуратно! Головой отвечаете! А вы… – властный взгляд чуть сместился, – Вы позаботитесь о полицейских. Трупы – в болото. Так… – Герр отвернулся, зашарил взглядом по остальным эсэсманам, торчащим во-фрунт там, где их позаставало властное "ахтунг". – Вы и вы – прочих на заднюю скамью, спиной к этому. Всем свободным от поручений – погрузка. Ящики в кузов, кофры – в подводы, на дно. Поверх – солому и раненых.

Раненых? Если у них раненные, логично бы оставить… А-а, ну конечно – роль раненных героев-окруженцев предстоит играть жертвенному материалу. Вон на сцене уже раскладывают бинты (несвежие, щедро покляксанные бурым); вон шприц появился, ампулки… Материал будет изображать не просто раненных героев, а раненных героев без сознания – в случае чего и тормошить таких руки не поднимутся у всяких там патрулей, и самому материалу не взбрендит шалить… И вообще: «Кончайте свою канитель, тут товарищи умирают, а вы…»

А солнце уже высоко приподнялось, тени заметно укоротились, четкими стали, явственными… По крайней мере, одна – самая из всех интересная. Та, что наискось выстелилась у тебя из-за спины. Забавная, смахивающая на облезлую малярную кисть – немцы-засадщики натолкали себе в пилотки ракитных веток… Да, в засаде сидели и тебя захапали именно НЕМЦЫ. Во множественном числе. Двое. А тень – одна. Значит, и караульный один остался? Или… Что бишь Джон Сильвер говаривал про бывают ли тени у привидений?

Михаил принялся беззвучно шевелить губами. Всё быстрее, всё истовей… Всхлипнул, забормотал – сперва еле слышно, потом громче, надрывнее… "Отче наш, иже еси…" Опять всхлипнул, запрокинулся было к небу… Позади прицыкнули с отвращением, неслабой затрещиной вернули Мечниковскую голову в естественное положение.

Пленный лейтенант покорно ссутулился, затих – только плечи его продолжали вздрагивать, и дыхание превратилось в непристойное какое-то хлюпанье.

Впрочем, хлюпанье-вздрагивание – это был уже второй акт. А первый… Успел, успел-таки Михаил разглядеть, запрокидываючись в молитвенной своей псевдоистерике: охранник действительно остался один. И хорошо. И пускай думает, что "материал" совсем нахрен расклеился.

Да, «думает» – это хорошо… Это ему, эсэсману, хорошо, у него-то время на всякие думания, кажется, есть. А у тебя, лейтенант – шиш. Вон уже и шприц заправляют, через минуту вколют, и… «Спите спокойно, орлы боевые»… Попробовать, что ли, в Белоконеву думалку забраться да попеределывать там по-своему? Один же раз влезть хоть на миг маленький да получилось…

Нет.

Нельзя рассчитывать на всю эту хрень с жертвенной силой. Давеча вон, у тропочки, доверился несвоей догадке, а толку, кажется, всё тот же только что упоминавшийся хрен. Давай уж… как там Волк научал – «хотеть своего, добиваться по-своему»? Всё, вперед. Другого случая уже не будет.

Он перестал хлюпать. И дышать – тоже. По-рыбьи разинул рот; кажется, даже выполотнел весьма натурально (уж на что бы доброе, а на побледнеть в этакой ситуации актерского дара не требовалось)… И пошел крениться, оседать вперед, закатывая глаза…

Упасть не дали.

Мощная лапа вкогтилась в плечо, рванула, водворяя на место… Черта с два – водворяя! Это человек бы водворился, а безвольный полуобморочный мешок с костями окончательно съехал со скамейки, повиснув на этой самой лапе всем весом…