Между степью и небом - Федор Чешко

Он споткнулся и шмякнулся на четвереньки, пребольно подвернув левое многострадальное запястье. Пришлось опять тратить время: сперва нужно было попрыгать, шипя да баюкая недовыломанную руку, затем обтирать автомат (тот при Михаиловом падении свалился, причем угодил затвором точнехонько в грязевое оконце – единственное шагов на десять вокруг)…

Вот тебе и "не мешать чувствам да подсознанию". Странно – в бытность Мечником такое себя оправдывало… Или ты, лейтенант, накликал неприятность, случайно назвав истинное тайное имя холерного вибриона? Да вроде нет…

Только теперь Михаил осознал: не поскользнулся он, а именно споткнулся, и под ногами его не твань, а плотная (более-менее) земля, и от этих самых ног по этой самой земле тянется вполне уже различимая тень. Правда, ни обрадоваться, что холм уже так близко, ни огорчиться, что уже так светло, лейтенант Мечников не успел. Помешала еще одна тень. Именно так: всего только тень прикосновения к мозгу липких холодных щупалец.

Возможно, этот намек на ощущение так и не вылился бы ни во что большее. Быть может, он вообще только примерещился. Но убеждаться в этом (а в обратном – тем более) Михаил не испытывал ни малейшей охоты. Уж лучше хоть через шаг спотыкаться да падать, чем не попытаться загородить мысли от шарящей погани…

Он взбросил на плечо ремень ППД, зашагал дальше – торопливо, по-деревянному переставляя задубелые ноги.

Так, о чем бишь?.. Ага, подлинное имя… Как, значит, оно может вызнаться… Да по-разному. К примеру, медведь. Настоящим именованием звать нельзя: страшно. А что логовище его не "медведьлога", а "бер…"

Э, да есть ли разница, какого хрена ради скрывают её, чертову эту доподлинность, и как она всплывает? Ну, дознался ты, что Белый Конь – никакой не конь, что бог знает во что себя превративший Белоконь служит не только нездешнему, а обоим богам, причем служит-то не в армии вторжения командиром, а бригадиром сутенеров… точней, сводников… Интересно, почему они все время пытаются переволочь на здешний берег жеребца, а не… Господи, да снова ж: какая разница?!

Не лезь в это! Слышишь, ты, Михаил Кудеславович?! Не лезь!!!

Ты уже один раз встрял – тогда, давно, сто дюжин или сколько там лет назад… А ведь еще древние римляне говорили: «Где мы ничего не знаем, там мы ничего не должны хотеть». Это они тебе, тебе говорили, и Корочуну премудрому, и остальным таким же, как вы, дуракам! А вы? Что, еще тогда трудно было доскрипеться мозгами, чё тут к чему? Нет же, привиделась вам великая битва Добра со Злом… Кто живет не по-нашему – те все гады, кто к нам со своим – обратно оные… Чужой земли мы не хотим ни пяди (потому как концом света чревато), но и своей вершка не отдадим (по аналогичной причине)… А ведь Корочун же сам однажды обмолвился: слишком-де просто получается, чтоб оказаться правдой… Но нет же, мы уже тогда – по-будёновски: рубай гадов в корень, а думать потом будем… Или не будем. Рубать-то проще…

Чёрт побери, да не вломись вы тогда сдуру-то, не втрави обманом (ведь обманом же!) Его-Её в смертную драку – и что бы случилось? Конец света?! Хрена тебе! Не конец! Начало! Создали бы граждане боги здоровую божескую семью, объединили бы Берега, да не один из них кто-то бы захозяйничал, а оба, вместе, без ущерба для «равноувешенности», утрату коей считал концом всему Корочун… И сам Корочун бы не болтался теперь по клятой Межбережной степи дыроголовой тенью, и Двоесущное не зачахло бы… И, уж конечно, не творились бы теперь все те ужасы, о которых в колдовской Волковой фильме калякали Генрих с магистром. А если без ужасов такие дела не делаются, то сейчас бы всё уже лет с тыщу как устаканилось… А вы… Ты… Точь-в-точь по тому анекдоту – от жалости к щеночку хвостик ему будем резать не сразу, а по кускам… Жалельщик человечества, мать твою…

Вот странно… Нынешнее мысленное самобичевание должно бы было законопатить Михаиловы глаза куда плотнее давешних спокойно-самодовольных раздумий. Однако теперь он умудрялся не только следить за дорогой, но и совершенно сознательно ее выбирать.

Точно выйдя к началу знакомой помеси тропы и звериного лаза, Мечников остановился, огляделся раздумчиво… Присев на корточки, тронул жесткую, распрямляющуюся траву… сморщился мучительно, вновь ощутив, как из дремучих глубин души вспухает несвое… верней, свое, но не нынешнее – Кудеславово… Выпрямился… Еще постоял, озираясь… И решительно свернул в обход холма-острова.

Вблизи крепкого берега болото оборачивалось сырой луговиной, кусты здесь были не то, что пролазны, а и вполне проходимы… Вот этой-то окольцевавшей холм полосой Михаил дальше и отправился, метя выбраться на обсаженную тополями грунтовку и войти в "филиал" по ней.

Проскальзывал сквозь ракитник, обходил озерца гнилой стоячей воды; пригнувшись, перебегал редкие широкие плешины; один раз, плюнув-таки на скрытность, метров пятьдесят козлом проскакал с кочки на кочку, а перед этим минуту-другую лежал на брюхе, прикидывал: обходить далеко; ползком – утонешь чего доброго, да и долговато получится…

И всё, всё это – не переставая мысленно твердить не то молитвы, не то заклятия… Самозабвенно твердить. Истово.

«Я не собираюсь спасать миры и человечества. Из всех людей и прочих на обоих берегах меня интересует только один… Точнее, одна. Да, мне очень жалко Леонид-Леонидыча, Герасимова… И даже ту обезьяну, Жеженя… Я попытаюсь и их тоже… Но главное – она. Слышишь, ты, безглазая тварь, когда-то бывшая Белоконем? Если всё-таки слышишь… Тыщу с лишком лет назад вам помешал Корочун – тем помешал, что вынудил вмешаться Его-Ее… Двоесущное умерло (да и не по твоим богам такая жертва). Корочун хуже, чем мертв: одни ветви остались без ствола и корня. Но если по-твоему ветви эти тоже годятся – хорошо, пусть. Я согласен. Жежень подсказал мне, как испортить колдовские письмена – хорошо, пусть и он. Но она была всего-навсего статисткой, слышишь? Даже не статисткой – телефоном. Заклинания ее губами шептал Корочун. Из тех, кто вам тогда ДЕЙСТВИТЕЛЬНО помешал, живым и цельным остался только один. Слышишь? Остальные не ценны для тебя, как жертвы. Тебе нужен я. И я согласен обменять на себя их всех. Или хоть только ее. Я уже почти готов, я скоро выберусь на дорогу-аллею, выйду к музею. Но если ты, тварь, на моё условие не согласишься… Хрен тебе тогда вместо главной жертвы. Уж над жизнью своей я еще властен; пока еще мне решать, когда и как умереть!»

Может быть, истовость да самозабвенность этого беспрерывного мысленного вопля объяснялась не только тем, чем он был и о чём.

Имелась еще одна причина для истеричности.

Паника.

Сложная, но исключительно цельная, логичная конструкция была уже собрана, вот только одна деталька так и осталась вне. То самое навеянное Волком видение про Генриха и магистра. И как лейтенант Мечников ни пытался чисто уже машинально выискать для детальки этой надлежащее место, куда ни тыкал ёё судорожно, совсем уже наугад – всё без толку. И крепла, крепла на донышке Михаилова сознания безрадостная догадка: уж не относится ли якобы лишняя деталь к прямой военной специальности лейтенанта Мечникова? Да, да – в пулеметы не встраивают мины. Но этот-то вовсе неизвестной системы… Может, конструкцией предусмотрен механизм самоуничтожения? И, кстати, так ли уж нелепо, что вся она, конструкция-то логическая, вообразилась именно пулеметом?