Похититель вечности - Джон Бойн

— Его спровоцировали, — сказал я и на миг подумал, что он меня за это ударит, а констебль не успеет вмешаться. Но тот лишь спросил меня, что же произошло вчера, и я, естественно, солгал, заявив, что первый удар нанес Нат, а Джек просто защищался. — У Ната не было ни единого шанса справится с Джеком, он сам виноват, — настаивал я. — Ему следовало бы подумать, прежде чем лезть в драку.

Констебль кивнул; я ждал, что сэр Альфред мне велит немедленно убираться из его поместья и никогда больше здесь не показываться, но он этого не сказал. Невероятно, однако он спросил меня, смогу ли я какое–то время один управляться с лошадьми, и даже предложил прибавить мне жалованье, если я справлюсь. Я пожал плечами и сказал, что все будет в порядке.

— Со временем я кого–нибудь найду, разумеется, — сказал сэр Альфред, задумчиво почесав бороду. — На место Холби, я хочу сказать. Здесь мы его больше не увидим.

И хотя я это уже знал, сердце у меня сжалось от таких слов. Я решил немного помочь Джеку, хоть и было уже слишком поздно.

— Это правда, — сказал я, — мы, наверно, его уже не увидим никогда. Он теперь, должно быть, на полпути в Шотландию.

— В Шотландию? — рассмеялся констебль. — Почему это?

— Не знаю, — пожал плечами я. — Я просто подумал, что он решил уехать отсюда как можно дальше. Начать все сначала. Вы его никогда не поймаете.

Они посмотрели друг на друга и самодовольно ухмыльнулись.

— Что? — спросил я. — Что такое?

— Твой друг Джек Холби очень далеко от Шотландии, — сказал констебль, наклоняясь ко мне, и я едва не задохнулся от гнилостной вони у него изо рта. — Мы схватили его сегодня ночью. Он в тюрьме, здесь в городке, его будут судить за нанесение тяжких телесных повреждений. Следующие несколько лет своей жизни он проведет за решеткой, мой друг.

Мы с Доминик встретились ночью, как и сговаривались.

— Все говорят о Джеке, — сказала она. — Сэр Альфред сказал, что его посадят в тюрьму на пять лет за то, что он сделал.

— Пять лет? — потрясенно переспросил я. — Ты, должно быть, шутишь.

— Говорят, Нат сможет разговаривать снова только через полгода. Им придется ждать, пока срастется челюсть, чтобы сделать ему искусственные зубы. Врачи опасаются, что к тому времени нижняя часть его лица совсем ввалится.

Мне стало нехорошо. Даже Нат Пепис не заслуживал такой участи. Похоже, все понесли потери — Джек лишился свободы, Нат — здоровья, а я — друга. Я проклинал себя и боялся даже помыслить о том, что думает обо мне Джек, сидя заточении.

— Так ты подумала? — в итоге спросил я. — Об отъезде?

— Да, — твердо ответила Доминик. — Да, я поеду с тобой. Но мы не можем вот так бросить Джека, верно?

— Это я знаю, — покачал головой я. — Я что–нибудь придумаю.

— А что с Тома?

— А что с ним?

— Он тоже поедет с нами?

Я с удивлением посмотрел на нее.

— Конечно. Ты же не думаешь, что я брошу его здесь?

— Разумеется, нет, — ответила она. — Но ты говорил с ним об этом? Спросил, чего он хочет? — Я покачал головой. — Наверно, стоило бы, — продолжала она. — Похоже, он здесь счастлив. Ходит в школу. Амбертоны относятся к нему как к родному. К тому же, нам и так придется нелегко в Лондоне…

— Я не могу оставить его здесь! — сказал я, изумившись, что она могла даже предположить такое. — Я в ответе за него.

— Да, — неопределенно сказала Доминик.

— Я его единственная семья и я ему нужен. Я не могу его бросить.

— Даже если ему здесь будет гораздо лучше? Подумай, Матье. Куда мы поедем отсюда?

— В Лондон, на сей раз — до конца.

— Отлично. Лондон — не самое дешевое место. Разумеется, у нас есть немного денег. Только надолго ли их хватит? Что если мы не сможем найти работу? Если все закончится, как тогда в Дувре? Ты в самом деле хочешь, чтобы Тома слонялся по улицам, ввязываясь бог знает в какие неприятности?

Я задумался. В ее словах был смысл, я это понимал, но мне эта идея не нравилась.

— Не знаю, — наконец вымолвил я. — Не могу представить, как же я без него. Он всегда был со мной. Как я уже сказал, я — его единственная семья.

— Ты хочешь сказать, что он — единственная семья, которой ты обзавелся? — тихо спросила она, и я посмотрел на нее в темноте. Нет, подумал я. Есть еще ты.

— Я поговорю с ним, как только смогу, — ответил я. — А затем мы обсудим наши планы. Однако завтра мне нужно кое–что сделать. — Доминик вопросительно посмотрела на меня, и я пожал плечами: — Я собираюсь в тюрьму, навестить Джека. Я должен придумать, как решить эту проблему, иначе никуда не поеду. Я не хочу быть в ответе за потерянные пять лет его жизни.

Она вздохнула и покачала головой.

— Иногда ты меня удивляешь, — после затянувшегося молчания произнесла она. — Ты не можешь понять, что решение всех твоих проблем — прямо у тебя перед носом.

Я пожал плечами:

— Какой?

— Все, что мы обсуждаем. Уехать из Клеткли. Добраться до Лондона. Начать все заново. Ты и я. И Тома. Решение здесь, только ты не хочешь открыть глаза и увидеть его. — Я уставился на нее, ожидая этого магического ответа, недоумевая, что же она имеет в виду, хотя где–то в глубине души я начал подозревать, что понял ее. — Джек, — в конце концов сказала она, и кончик ее пальца прошелся по мне от горла до груди. Прикосновение ее руки к моей холодной коже отвлекло меня, я опустил голову, удивленный: так много времени минуло с той поры, когда ко мне кто–то прикасался, тем более — она. — Джек собирался уезжать? — спросила Доминик.

— Да, — ответил я; слова застряли у меня в горле. Он придвинулась ближе и прошептала на ухо:

— И на что он собирался там жить, Матье? — я ничего не сказал, она убрала руку и отступила назад. Я молча стоял, точно прирос к земле, не в состоянии шевельнуть даже мускулом, пока она не ушла. Она исчезла во мраке ночи, а ее последние слова звенели у меня в ушах; я противился изо всех сил, но они соблазняли меня: — Пять лет в тюрьме — долгий срок.

Моя первая встреча с миром телевидения состоялась не в 1990–х, когда открылась наша спутниковая телевещательная станция, а в конце 1940–х: я тогда жил в Голливуде, неподалеку от того дома, где в начале века впервые встретил Констанс. После биржевого краха в 1929 году я уехал на Гавайи и с комфортом прожил там вплоть до окончания войны, но мне начала приедаться праздная жизнь, и я ощутил потребность в переменах. Тогда я вернулся в Калифорнию вместе со своей молодой женой Стиной, с которой познакомился на островах, и поселился в симпатичном бунгало с окнами на юг, неподалеку от Холмов.

Я решил покинуть Гавайи не только ради себя; трое братьев Стины погибли в последние месяцы войны, и эта утрата опустошила ее. В то время мы жили в той же деревне, где они выросли, и у нее начались галлюцинации — братья мерещились ей повсюду, на улице, в барах, она была уверена, что их призраки вернулись сказать «алоха». Я проконсультировался с врачом, и тот предположил, что пользу могла бы принести перемена места, поэтому я решил увезти ее в такое, что было бы совершенно не похоже на привычный ей тихий сонный мирок: познакомить ее с городом, чей блеск и претенциозность не имели себе равных.