Ждите, я приду. Да не прощен будет - Юрий Иванович Федоров

перехода тумены Темучина вошли в центральный курень земли найманов, а ещё через два дня старейшины племени провозгласили его ханом своего народа и подвели племя под его руку. Перед юртой Темучина в ряд встало четыре бунчука. Бунчуки племён тайчиутов, кереитов, меркитов и найманов. Самых сильных, самых многочисленных племён степи.

В один из этих дней к юрте хана нукеры приволокли полуживого, в беспамятстве, старика. Одет он был в рванье, нукеры нашли его на обочине дороги. Однако когда кто-то подошёл к нему, старик сказал, что он купец из Чжунду, избитый и ограбленный неизвестными людьми. К удивлению нукеров, старик вытащил из-под грязного, драного халата золотой знак, который назвал пайцзой, и сказал, что по этому знаку его может и должен принять даже китайский император, но он имеет весть не к императору китайцев, а к самому большому хану в степи.

Полуживой, избитый старик был Елюй Си. Вышедший из юрты Темучина Джелме выслушал рассказ нукеров, повертел непонятный золотой знак в руке, разглядывая выбитый на нём силуэт парящего сокола, посмотрел на старика.

— Да живой ли он, — спросил, — и может ли что-нибудь сказать хану?

Старик открыл глаза, посмотрел на Джелме и с неожиданной твёрдостью и отчётливостью произнёс:

— Слово моё важно, очень важно. Хан это оценит.

По выговору странного старика с не менее странным золотым знаком Джелме ронял, что это не степняк, а и вправду, скорее всего, китайский купец. Ещё раз оценивающе оглядел его, ответил:

— Хорошо. Я скажу хану.

Повернулся, вошёл в юрту.

Странный старик повёл себя и вовсе необычно, увидев Темучина. Он склонился в низком поклоне, как никогда не кланялись степняки, вернее, даже не склонился, но лёг и лицом, и грудью на расстилавшиеся перед Темучином войлоки, затем, едва приподняв голову, но всё же не глядя на хозяина юрты, сказал:

— Великий хан степей, у меня есть весть, которую могут услышать только твои уши. Вели всем выйти.

Темучин с удивлением взглянул на старика. Прищурил глаза, и удивление в них сменилось насмешкой.

— У меня, — сказал он, — нет тайн от этих людей. — И повёл рукой в сторону Джелме и ещё двух нойонов, сидевших у очага.

После этих слов старик наконец взглянул в лицо хану. Посмотрел слезящимися глазами и сказал удивительно смело для человека, найденного избитым на обочине степной дороги:

— Великий хан, я вижу, ты ещё молод и оттого, знать, судишь так легко и о людях, и о тайнах. С годами ты изменишь своё мнение.

— Ты что, шаман, — перебил его Темучин, — которому дано заглядывать в будущее?

В голосе его послышалось раздражение.

Елюй Си ответил с той же смелостью, как и начал разговор:

— Нет, великий хан, я не шаман, но я хочу сообщить тебе то, что не должны знать другие.

Темучин приподнялся на подушках, вгляделся в странного старика. Увидел, что тот слаб, очень слаб, и подумал так: «У этого человека короткий путь до Высокого неба, а перед его ликом пустое не говорят». Откинулся на подушки, повернул лицо к Джелме и нойонам у очага.

Те встали и вышли.

— Благодарю тебя, великий хан, — сказал старик и вновь лёг на войлоки.

Когда он приподнялся и взглянул в лицо Темучина, глаза его были строги.

Елюй Си всю жизнь прожил, предавая одних, и других, и третьих. Он был посредником в сделках, где разменной монетой были люди. Он знал, что такое смерть, и сам не раз и не два торопил её для тех, на кого ему указывали. Да и здесь, в степи, за ним тянулся чёрный след. Достаточно было вспомнить об одном: вьюга, юрта нойона, выехавшего на охоту, и его, Елюя Си рука, опускающая в чашку с архи золотую горошину. Он не знал, да и не мог знать, что судьба заставит его молить о защите сына нойона, приютившего его в заснеженной степи, в чашу которого он опустил золотую горошину. Но об этом Елюй Си сейчас не думал. Чувствуя приближающийся конец, он до мучительной боли в стонущей душе захотел рассчитаться за все пережитые им страхи, за панический ужас, под гнетом которого он жил долгие и долгие годы. Елюй Си разжал ладонь, в которой удерживал пайцзу, плюнул на неё и швырнул золотой знак к ногам Темучина.

— За это, — сказал он, — я заплатил жизнью. Но это моя боль. А тебя, великий хан, — старик, казалось, внезапно обрёл силу, — хочу предупредить. За улусом найманов лежат земли китайских императоров, и там уже готовы к большой войне со степью.

Глаза Темучина насторожились.

Когда старика под руки вывели из юрты, к Темучину с улыбкой, которая никогда не сходила с его лица, вошёл Джелме.

Темучин сидел у очага и смотрел в огонь.

— Ну, что сказал этот оборванец? — спросил всё с той же улыбкой Джелме.

Но Темучин не ответил. Лицо его было сосредоточенно.

Джелме прошёл к очагу и сел. Он знал: в те минуты, когда Темучин задумывается, беспокоить его не следует. И Джелме больше не заговаривал о странном старике. Хотя ему и хотелось сказать, что, как только того вывели из юрты, он совсем ослабел и, наверное, сейчас уже парит в Высоком небе.

4

На земле найманов впервые и было произнесено — Чингисхан.

Об этом заговорили как-то разом, в один день и всё. Нойоны племени тайчиутов, племён меркитов, кереитов, найманов. Кто-то сказал, что будто бы об этом первым заговорил на большом тое нойон тайчиутов Сача-беки. Той был славным, на него приехали нойоны из самых дальних земель, и возжены были костры, каких не разводят и на больших празднествах, но только лишь тогда, когда собирают гостей со всей степи. Баурчи хана был необыкновенно щедр, и на рожнах у костров, на вертелах красовались поджаренными боками туши бычков и баранов. Каждый мог подойти и срезать своим ножом с туши лучший кусок. Самый поджаристый и сочный. И вот тогда-то, говорили, в кругу пирующих нойонов Сача-беки сказал, что пришло время избрать великого хана, который бы с необыкновенной силой объял всю степь, соединив её племена в один народ. Хана-океан, чингис-хана, чтобы он, взяв под свою руку тайчиутов и меркитов, кереитов и найманов, хоритуматов и чонос, защитил и оборонил их своим войском. Слова Сача-беки будто бы встретили на тое криками радости. Но это, наверное, всё же было не совсем так.

На тое