Смытые волной - Ольга Приходченко

Грише перед отъездом дали отпуск, и какими же счастливыми они были, эти три недели. Он встречался со своими заводскими друзьями, с которыми работал до призыва в армию, даже в родную школу заглянул, но были каникулы. Бабушка приобрела для них билеты чуть ли не во все московские театры. После спектаклей они долго гуляли по Гришиной Москве, до глубокой ночи засиживались на лавочке или на Патриарших, или на Чистых прудах и целовались, как новобрачные. Еще очень нравился Сонечке Парк культуры в Сокольниках. Там можно было досыта натанцеваться. За сыночка Мишеньку были спокойны. Иван Антонович, возвращаясь с работы, от мальчугана буквально не отходил, души не чаял в нем, накупил целую гору игрушек и даже детский велосипед, возился с ним на полу, играя сам, как ребенок. Сказочное время. Как не хочется уезжать, но Родина зовет. Дан приказ ему на Запад, и ей, Сонечке, в ту же сторону.

Знать бы, что скоро начнется другая война, куда более жестокая, и Владимир-Волынский, как и Брест, окажется под огнем в первые же ее часы. А пока прибывшие сюда на службу офицеры обживались со своими семьями на новом месте.

– В наш дом заселился и лейтенант-артиллерист Василий Петров. Вот заводила был, душа человек. Ты, наверное, слышала о нем. В войну обе руки потерял, но воевать продолжал, дважды Героем стал. С саперами он быстро сдружился, гуляли одной компанией. Дни рождения или праздники – все, кто на месте, за одним столом на лужайке за детской площадкой. Я так радовалась каждому приезду мужа. Он же урывками бывал дома, часами стоял у кроватки, не в силах оторваться от нашего щекастого карапуза. Сердце мое сжималось, наблюдая, как нежно прижимал Мишеньку к своей груди.

– Соня, не представляешь, сколько дел, только бы успеть, – объяснял Гриша свое частое отсутствие.

– Что успеть? – удивлялась я.

– Границу в порядок привести, мы ж голые, как на ладони.

Она внимательно всматривалась в его обожженное солнцем лицо, подмороженные суровыми северными морозами ноги и руки, на шрам, аккуратно заштопанный на спине. А это постанывание мужа ночами, прерывистый сон. Слава богу, все это позади, эта проклятая Финляндия, думала она, но, оказывается, ошибалась. Гриши целыми сутками не было дома. А если забегал, то весь такой издерганный, нервный, злой. Один раз Сонечка подошла сзади, не удержалась, захотелось обнять, прижаться к его спине, широким плечам, этой сильной мужской шее.

– От моего прикосновения он так дернулся, что пролил на себя тарелку супа с любимыми клецками, я специально готовила этот суп для него и еще блинчики с мясом. Знаешь, меня всю словно ударило током, я заплакала. Он сам не ожидал: «Прости, родная, я тебя напугал. Соня, нервы ни к черту. Это в пехоте у раненого есть шанс выстрелить, а у нас нет, ошибся – в лучшем случае похоронят с почестями. Мне рано, нам с тобой еще Мишеньку вытягивать».

Было уже за полночь, но спать расхотелось, сон как-то само собой улетучился. Рубиновые звезды все так же ярко светили над всем пространством Кремля. Я стояла у окна и не могла оторваться, хотя, казалось, в прошлые приезды уж вдоволь нагляделась. Но как от такой редкостной красоты увести глаза. Мишина мама плакала, у меня самой уже дрожала челюсть и от своих переживаний, и от этих признаний. Сонечка налила в фужеры «Боржоми», протянула мне, я жадно выпила, в горле от всего услышанного пересохло.

– Оля, посмотри, как там он, не очухался? Не буди, если спит, очухается, прощение будет просить. Засранец, так нализаться.

В голосе ее, однако, уже не чувствовалось злых ноток. Я заглянула в комнату. Мой жених лишь перевернулся на другой бок и расстегнул ворот рубашки. Уже прогресс. Я вернулась на кухню, хотелось послушать, что же дальше с певуньей Полей и ее мужем Борисом Солдатовым произошло.

Сонечка сердцем чувствовала, что Гриша что-то знает, но молчит. Она хорошо помнит, как побледнело Гришино лицо, когда в гости к ним приехал ее отец и в подробностях стал рассказывать о своей любимице. Умолял, чтобы Гриша как-то вмешался. Но что Гриша мог сделать. Они вышли на улицу, а когда вернулись, больше ни словом об этом не обмолвились.

Сонечке муж строго-настрого запретил говорить об этом, а московских родственников вообще нигде не упоминать.

– Я не понимала, почему, что случилось? Молчит, только кулаки крепко сжимает и крупные желваки по лицу бегают. Однажды ночью он все-таки не выдержал, прижался ко мне и на ухо шепнул: арестовали Ивана Антоновича. Если со мной что случится, руки в ноги, сынулю в охапку – и срочно тикать.

– Ты знаешь, Оля, я и сейчас хорошо помню начало войны, – Сонечка похлопывала себя по обоим коленам, делала так всегда, когда нервничала. – Мишенька что-то долго в ту ночь не засыпал, может, чересчур возбужден был, напрыгался на детской площадке. Наконец уснул, а в четыре утра как у нас забабахало. Я-то думала – гроза, ну или учения какие-нибудь, а Гриша: Соня – это война. Представляешь, речка, мы с этой стороны, а немцы на другом берегу. Километра между нами не будет. Переплыть ничего не стоит. Гриша мгновенно оделся, приказал и мне быстрее собраться, чмокнул в щечку на бегу и сиганул прямо в открытое окно. Его последние слова: Соня, береги сына. Этот соленый поцелуй, плач маленького Мишеньки и муж, выскочивший в открытое окно, – вот и все от той моей прежней счастливой жизни.

– Что все? А как вы из этого пекла выбрались, и Полина судьба как сложилась?

– В самом страшном сне не может такое присниться, как мы эвакуировалась. Запихали нас в два эшелона, один под обстрел попал, полностью разбомбили, так что нам еще повезло. Добрались до Сталинграда, оттуда нас перебросили в Сальск, Мишенька по дороге заболел дифтерией в тяжелой форме. Еле выходила. Потом мы оказались в Грузии, в Сагареджо. В Москву вернулись не скоро, спустя почти три года, раньше никак – фронт. Сына я спасла, а Гриша под конец войны не уберегся. Сапер, Оля, ошибается один раз. Но тебе это не грозит, поверь материнскому чутью, ты не ошибешься.

– А с Иваном Антоновичем что стало?

– Сталин спохватился, война, а где Ванников, нарком вооружения, он в соседней квартире, вот через эту стенку жил, где его замы? Делался, наверное, будто не знал, что их всех заграбастали. Выпустили, велели говорить, что на курорте были. Тот еще курорт, отбили на Лубянке все ноги. Даже до шестидесяти лет не дожил Иван Антонович. А какой здоровяк был, крепыш, настоящий волжский мужик. Сходим с тобой на Новодевичье, там памятник ему. Когда хоронили, машин скопилось от Маяковки по Садовому до Зубовской площади. Очень уважаемый был человек.

Уже светало. Я автоматически взглянула на часы и вздрогнула: было ровно четыре…

Полю, Полину Александровну мы поехали встречать вместе с Сонечкой. На тот же злополучный Киевский вокзал. Приехали рано, и в ожидании поезда я прилично промерзла, хорошо еще, что под пальто поддела две шерстяные кофты. Привыкай, дорогая невеста, к московскому климату. Мне уже не терпелось увидеть, какая она, Сонечкина сестра. Миша говорил, что они с Полей не очень похожи, вот с Зиной как две капли воды, а Поля на брата больше смахивает. Сонечка заметила ее и начала стучать по стеклу. Из вагона она выходила последней, толкая перед собой увесистую сумку. Я подхватила ее, поставила на землю, потом помогла спуститься, одновременно внимательно разглядывала. Ну что сказать? Греческие черты лица, гладко зачесанные назад волосы, тронутые сединой. И полнота, которая ничуть не портила ее, наоборот, подчеркивала женственность. Обняла сестру, потом меня поцеловала и как-то сразу расположила к себе.