Сага о Великой Степи - Мурад Аджи

– Природа у нас замечательная, – не раз говорили в Хучни. – Вторая Швейцария.

Признаюсь, трудно сравнивать, первую-то я не видел.

И никто в Хучни ее не видел, но о Швейцарии говорит каждый, значит, в их представлении все прекрасное соотносится с Кавказом. С их Кавказом!

…От Дербента трасса во Вторую Швейцарию идет по сухой степи, через пологие предгорья. Земля унылая, пустая, скучная, высушенная, каменная. Не земля – серая глыба летом и серая грязь зимой. Лишь низкие жесткие колючки, звенящие на ветру, видел я из окна машины, а ветры дуют день и ночь – море рядом. Потом пошел затяжной подъем, дорога приподнялась и словно сбросила с себя пустые окрестности: за перевалом показались селение, кустарники, деревья с пышной кроной. Рощи грецких орехов, пастбища-поляны шли вперемешку с распаханными полосами. Здесь начинался Табристан, ничего не изменилось за двести лет.

Дожди летом редко балуют его земли. Оросительных каналов нет, да они и не нужны. Поля и виноградники столь малы, что им хватает ручейка. Кое-где из горы выбиваются наружу родники и вытекают прямо на дорогу.

Исстари эти придорожные родники были архитектурными украшениями. Нигде не повторяются, хотя похожие друг на друга: замысловато выложенная камнем стена, труба, выводящая из горы воду, и длинное-длинное каменное корыто – водопой для скота. Все просто и практично, как в самой природе.

Каждый родник носит имя мастера, создавшего его. Обычно на подобное благородство людей толкает возраст, желание оставить что-то после себя: «Аллах увидит; а люди вспомнят». Здесь «просто так» строили мосты, дороги.

Около селения Улуз я видел мост, возведенный без техники и казенных средств, «просто так». Люди собрались, соединили свои руки, капиталы, и получилась народная стройка. Теперь на том месте арка, под которой глубоко внизу бьется, пенится река. На склонах – тоже глубоко внизу – деревья, целый лес. Украя моста стоять жутковато: нет парапета, но местным жителям он не нужен. Лишь низкий бордюрный камень отделяет тебя от пространства, всегда свободного для полета…

– Тьфу, тьфу, тьфу, машалла! Хорошо, что у нас такие люди, которые работы не боятся, – не раз повторял Мугутдин…

А вот чего нет нигде в мире, так это моста, что неподалеку от селения Кужник, к нему не прикасалась рука человека! Что-то похожее, говорят, есть в Америке, но совсем не то – куда мельче будет.

К тому мосту добраться сложно, и, если бы не учителя из местной школы, я бы не нашел сюда дорогу. Наконец за третьим, кажется, поворотом мы оказались у обрыва, перед узкой террасой, а там глубоко-глубоко виднелась река. Здесь мы оставили «уазик» и пошли пешком. Вековые грабы и буки нависли над нами, прохлада скрашивала путь, у сыпанный буковыми орешками. Кругом грибов видимо-невидимо – опята, моховики. Но кавказцы грибов не признают, «ухом шайтана» зовут они их.

Нужно было спуститься в ущелье, перейти реку и подняться на другую гору. Там, в отдалении виднелась арка, висящая над долиной, это – Кутакский мост, к сооружению которого человек не имеет абсолютно никакого отношения.

Тропа как змейка, поворот за поворотом, все ниже и ниже… Около реки сыро, под ногами чавкаера трава стояла в рост человека. В воде копошился водяной воробей, черный, мокрый, увидел нас и шмыгнул за камень. Перебравшись по поваленному дереву через реку, быструю и прозрачную, пошли дальше, вверх, пришлось карабкаться, а в двух местах – совершенно отвесные стены, метра три высотой, стояли на пути. Цепляясь за уступы, кое-как поднялись, и тогда перед нами открылся вход в пещеру… Я не случайно подробно говорю о «дороге» к мосту, она зовется тропой Хаджи-Мурата, того самого. Он скрывался в этой пещере… Для меня это было знаковым открытием, потому что так же, в Азербайджане, в поисках чего-то исторического, я случайно вышел к могиле Хаджи-Мурата – человека, имя которого я ношу по воле моего прадеда.

Небольшой зал, полумрак и стойкий запах прелых листьев наполнял пещеру. В углу, перед входом, чья-то могила… И это все, что запомнилось мне тогда. Ничего другого там и не было.

От пещеры Хаджи-Мурата нужно пройти метров двести, чтобы почувствовать, как умеют дрожать твои ноги. Сказывается высокогорье, с непривычки не хватает воздуха – этим как-то себя успокаиваешь. Но причина-то иная – естественный мост, по которому надо пройти.

Ширина Кутакского моста самое большее метра четыре-пять, длина пятьдесят три, а высота – не знаю. Я не смотрел вниз, я вообще ничего не видел, кроме тропы через пространство. «Пойду строго по оси, пройду». Ноги сами несли вперед. А кругом воздух, наполненный звуками леса, небо, солнце… И что-то твердое под ногами. Больше ничего.

Семьдесят третий шаг я уже делал по склону другой горы…

Табасаранская природа и однообразна, и многолика. Лес, горы. Но разный лес, разные горы. Всегда разные. У селения

Вечрик, например, склоны пологие, там сады. Но пологих участков мало. Селения тоже и похожи, и не похожи: где-то дома скучены на обрывистом пятачке, где-то разбросаны по склону, как в Хучни. Дома, как правило, двухэтажные, с покатой крышей, под шифером. Глинобитных плоских крыш я не видел. Отжили свой век. Обычно дома окружены садами… Какая же благодать здесь весной!

Во дворах хозяйственные постройки. Добротные, сложенные из нетесаных камней, но основательно – горцам всегда было не до красоты и изящества. Только пожив в этих местах, начинаешь понимать и принимать ту особую, суровую и по-домашнему теплую, красоту здешних дворов. Скромность быта и в древности отличала Кавказ.

Приглядишься – и подметишь разницу в садах, частных и казенных. Частные убраны, будто выметены, а в казенных под деревьями густо лежат перезрелые яблоки и груши. Коровы лениво жуют их, а овцам не до яблок, надоели, они пасутся и глазом не ведут на сады. Не только в Вечрике (в переводе «Яблоневый дом») стояли переспелыми совхозные сады. И в других селениях. На мое удивление всегда следовал один ответ: «Девать некуда. Не вывезешь». Выращенные, а по сути, не выращенные, кабачки, патиссоны, сливы опять доставались щедрой горской земле… Круговорот труда в природе? Стоило ли работать?

– Гвоздя не найдешь, – сокрушался измученный директор совхоза, – не можем коровник поправить, его зимой снегом раздавило. Что будет с коровами? Ума не приложу. Триста голов.

– Нам зарплату не платят! – говорит кто-то.

– Даже соли купить не можем, – слышу старческий голос…

В советское время поколения горцев добровольно батрачили, тем и существовали. На пять-шесть месяцев ездили в Ставропольский край или в Казахстан, сезонниками, на самые тяжелые и трудные работы – на то, за что местные жители не брались. Стричь камыш, выгребать навоз… Не год, не два – всю жизнь люди радовались единственной возможности прокормить семью. Ничего иного власть не оставила. Так и жили потомки четвертой расы человечества со своим обостренным чувством гордости. Всегда молчали.

Десятилетиями в советском Табасаране не поощряли строительство, даже частный дом за свои собственные деньги поставить было проблемой. Не разрешали. Не давали. Запрещали. Потом вдруг сказали: «Можно». И люди построили столько, сколько не строили за все годы.