Жюстина, или Несчастья добродетели - Маркиз Де Сад

— Но тогда человека, о котором вы говорите, надоназвать монстром!

— Человек, о котором я веду речь, порожден природой.

— Это дикий зверь.

— И что из того? Разве тигр или леопард, образомкоторых, если тебе угодно, человек является, не сотворены, как и мы, природой исотворены для того, чтобы исполнить предначертания природы? Волк, пожирающийягненка, исполняет намерения нашей праматери точно так же, как и злоумышленник,который уничтожает предмет своей мести или своего сладострастия.

— Что бы вы ни толковали, святой отец, я никогда неприму этой смертоносной похоти.

— Потому что ты боишься сделаться ее объектом, и в этомтоже выражается эгоизм. Но как только роли переменятся, ты признаешь этуистину. Спроси у ягненка, и он ответит, что тоже не желает, чтобы волк сожралего; спроси у волка, для чего служит ягненок. «Чтобы кормить меня», —ответит он. Волки, которые едят ягнят, ягнята, пожираемые волками, сильный,делающий жертвой слабого, слабый, становящийся жертвой сильного, — в этом сутьприроды, в этом ее намерения, ее планы: нескончаемое действие ипротиводействие, сонм пороков и добродетелей, абсолютное равновесие, однимсловом, равновесие, основанное на равенстве добра и зла на земле, равновесие,необходимое для извечного движения планет, для поддержания жизни, без котороговсе бы разрушилось в один миг. О Жюстина, как была бы она удивлена, этаприрода-мать, если бы могла услышать наши рассуждения о том, что преступления,которые верно ей служат, порочные дела, которые ей угодны и которые она намвнушает, караются законами людей, осмеливающихся утверждать, будто эти законыявляются отражением ее желаний. Глупец! Так ответила бы она тому, кто сказал быэти слова, наслаждайся, лги, разрушай, сношайся во все отверстия, воруй, грабь,жги, истязай, убивай отца, мать, детей, совершай без колебаний любые злодеяния,какие только придут тебе в голову, и помни, что эти так называемые пороки мнепо душе, они отвечают моим планам в отношении тебя, я их хочу, я их тебевнушаю, ты не смог бы совершить их, будь они мне противны. Разве вправе тысудить о том, что меня возмущает или радует? Знай же, что в тебе нет ничего,чтобы не принадлежало мне, чего бы я в тебя не вложила по причинам, которыхтебе никогда не понять; пойми, что самый мерзкий из твоих поступков, равно каки самый добродетельный — это лишь способ служить мне, и оба они мне угодны,сколь бы различными ни были на твой недалекий взгляд. Так что не сдерживайсвоих порывов, отринь свои законы, общественные условности и своих богов,слушай меня одну и поверь, что если и существует в моих глазах преступление,так это твое противодействие моим внушениям, которое заключается в твоемупрямстве или твоих софизмах.

— О святое небо! — не выдержала Жюстина. — Выбросаете меня в дрожь: если бы не было преступлений против природы, откуда бывзялось это неодолимое отвращение, которое мы испытываем к некоторым поступкам?

— Это отвращение диктует не природа, — живовозразил наш философ, — его источник следует искать в отсутствии привычки.Не так ли обстоит дело с некоторыми кушаниями? Разве не отвращают они нас всилу отсутствия привычки? И можно ли говорить на этом основании, что эти блюдане вкусные? Стоит лишь преодолеть первое чувство, и мы тотчас убедимся в их замечательныхвкусовых качествах. Так же относимся мы и к лекарствам, между тем как они насисцеляют, и привыкнув к тому, что несправедливо называют преступлением, мыскоро увидим его прелести. Это мимолетное отвращение — скорее каприз иликокетство со стороны природы, нежели предупреждение о том, что та или иная вещьее оскорбляет, таким способом она готовит нам приятности торжества, тем самымона увеличивает удовольствие от самого поступка. Но и это еще не все, Жюстина:чем ужаснее кажется нам поступок, чем более противоречит он нашим привычкам иобычаям, чем сильнее он разбивает все преграды и разрушает то, что мы полагаемзаконами природы, тем полезнее он для этой самой природы. Только благодаряпреступлениям она возвращает себе права, которых постоянно лишает еедобродетель. Когда преступление не очень серьезное и мало отличается отдобродетельного поступка, оно медленнее восстанавливает равновесие, потребноедля природы, однако чем оно серьезнее, чем чудовищнее оно кажется, чемдлительнее его последствия, тем скорее оно уравновешивает чаши весов ипреодолевает действие добродетели, которая иначе все бы разрушила. Пустьпоэтому не колеблется тот, кто замышляет злодеяние, пусть не терзается тот, ктоуже совершил его: этот поступок угоден природе. Вспомни, Жюстина, Архимеда,который ломал голову над машиной, способной перевернуть мир, и будем надеяться,что найдется механик, который придумает механизм, способный повергнуть его впрах и который будет достоин нашей праматери, ибо рука ее трепещет отнетерпения вновь приняться за дело.

— О святой отец, с такими принципами…

— Меня можно назвать злодеем, не так ли, дорогая? Нозлодей — это человек природы во всех случаях, между тем как добродетельноесущество является таковым лишь иногда.

— Увы, сударь, — продолжала проливать слезы нашанесчастная героиня, — у меня недостает ума, чтобы сокрушить ваши софизмы,но действие, которое они оказывают на мою душу, да и на любую неиспорченнуюдушу, действие, которое в той же мере диктуется природой, что и ваша испорченность,убедительно свидетельствует о том, что ваша философия столь же дурна, сколь иопасна.

— Опасна — с этим я могу согласиться, — заметилКлемент, — а с тем, что она дурна, — никогда: не все дурно то, чтоопасно. Есть опасные вещи, которые вместе с тем очень полезны, скажем, ядовитыезмеи, порох — все это таит в себе большую опасность, однако же находит оченьширокое применение; отнесись точно так же к моей морали, но не унижай ее.Многие безобидные вещи могут сделаться опасными, если ими злоупотреблять, но вданном случае злоупотребление можно считать благом, и чем чаще разумный человекбудет претворять мои системы в жизнь, тем счастливее он станет, потому чтосчастье заключено только в том, чтобы находиться в движении, а в движениипребывает лишь порок: добродетель, которая есть состояние бездействия и покоя,никогда не приведет к счастью.

С этими словами Клемент заснул.

— Он скоро проснется, — сказали Жюстине Арманда иЛюсинда, — и тогда будет как взбесившийся зверь: природа усыпляет егочувства только затем, чтобы после недолгого отдыха придать им еще больше огня.Еще одна сцена, и он оставит нас в покое до завтрашнего дня.

— Почему же вы не воспользуетесь этим, чтобы самимпоспать? — поинтересовалась Жюстина.

— Ты можешь это себе позволить, — ответилаАрманда, — ведь ты сегодня не дежурная. Раздевайся и ложись к нему, теснееприжавшись ягодицами к его лицу, и спи: он не скажет тебе ни слова, но наш долгобязывает нас с подругой бодрствовать, он может перерезать нам горло, еслизастанет спящими, и никто не осудит его за это, потому что таков закон сераля,и других здесь не признают.

— О небо! — вздохнула Жюстина. — Как этоможно! Неужели даже во время сна этот злодей хочет, чтобы окружающие его людистрадали?