Истерли Холл. Раскол дома - Маргарет Грэм

– Так Амала у вас работает?

– Теперь нет. У нее сын – красный, и это вышло наружу, представляешь? Поэтому теперь у нас сейчас две девушки из Судет, правда, можно не сомневаться, что они подыщут себе солдат, чтобы выйти замуж, несмотря на то, что я выбрала двух не слишком хорошеньких.

Тим слушал вполуха, сосредоточив внимание на Хейне, который в этот момент сравнивал протоколы с какими-то бумагами из досье, написанными от руки.

– Тим, ты слушаешь меня?

– Конечно, матушка, просто мне вспомнился жеребенок Фанни. Я не говорил тебе, что она родила кобылку? И дальше мы можем получать от нее приплод.

Хейне поднял глаза.

– Мы? Так вы все там друзья?

В его голосе прозвучало нечто большее, чем простое любопытство. Тим, проклиная себя, сумел тем не менее ответить честно:

– Вы думаете, они могут снова подружиться с человеком моих политических взглядов? Они праздновали свадьбу, а у Фанни как раз начались роды. В какой-то момент мы с Брайди оказались вместе в стойле, но потом расстались. Мне все равно, зачем мне это нужно, когда есть Пенни, сэр Энтони и все остальные? Теперь они – моя семья.

При упоминании о сэре Энтони Хейне вернулся к своему занятию – сверке протоколов с другими бумагами. Милли схватила Тима за запястье.

– Твоя семья – это я, а не кто-то другой.

И тогда Хейне заорал:

– Ты что, не помнишь, глупая женщина, что наша семья – это Volk, народ. Для нас важнее наш народ, а не те, кто надоедают нам тем, что произвели нас на свет. Именно Volk заслуживает нашей преданности. Этому мы учим детей. Чтобы они равнялись на фюрера, а не на родителей. Если дети могут это понять, почему ты не можешь, особенно когда говоришь на публике, особенно… – он обвел рукой комнату. Должно быть, он имел в виду подслушивающие устройства.

Он поднялся и бросил протоколы сэра Энтони на стол.

– Тим, я полагаю, ты знаешь сэра Эджерса?

Тим насторожился, но заставил тело расслабиться, как он уже умел делать.

– Да, знаю, Хейне, но не сказал бы, что мы друзья, – пока Тим говорил, Хейне наклонился вперед, откидывая крышку серебряного портсигара, который мать прихватила из квартиры Герберов, – мы встречались на обедах в Клубе Мира и на нескольких митингах фашистов. Но, случись нам встретиться на улице, мы бы не признали друг друга. Это не было бы уместно.

– А он по-прежнему в комитете по… – Хейне замолчал. – Не обращай внимания. Просто – не обращай внимания.

Он явно размышлял над чем-то, постукивая протоколами по большому пальцу. Рука Тима не дрогнула, когда он протянул портсигар матери. Она взяла сигарету, он тоже взял одну и положил портсигар на стол, постучал сигаретой по тыльной стороне ладони и потянулся за зажигалкой, лежавшей на столе. Хейне наблюдал за ним. Он усилием воли продолжал вести себя спокойно: сначала прикурил для матери, потом закурил свою сигарету и положил зажигалку на место. Хейне спросил:

– А где тот портсигар, который мы тебе подарили?

– Прошу прощения, вытащили из кармана вместе с бумажником, еще летом, когда я шел домой. Я не знал, как вам сказать.

Хейне пожал плечами.

– Надо было сказать. Милли, принеси из спальни тот, из чистого золота. Мне он не нравится. Слишком тяжелый.

Он подошел к столу с графинами и налил всем виски.

– Давай, сходи, – приказал он Милли, поставив ее стакан на стол, а сам опустился в кожаное кресло. У дальней стены была установлена большая керамическая печь. От нее шло мощное тепло, так что в комнате было почти жарко. Милли вздохнула и, балансируя на высоких каблуках, вышла. Швы на чулках у нее съехали набок.

Хейне поднял стакан в сторону Тима.

– Prost[34].

Тим ответил по-английски:

– За ваше здоровье.

Нельзя забывать притворяться, что немецкого он не знает, подумал он и отпил чуть-чуть из стакана. Хейне сказал, отхлебнув хороший глоток коньяка:

– Ты никогда не пьешь по-настоящему?

Это был вопрос.

Тим засмеялся, как будто вопрос смутил его.

– Я пил, вы, может быть, помните, пару раз здесь, в Германии, и слишком много в Британии. Серьезно влип. После этого стараюсь избегать.

Хейне посмотрел на него поверх своего стакана и отпил залпом почти половину содержимого, как будто хотел таким образом прокомментировать ответ этого жалкого британца.

– Ну а я, однако, люблю выпить, – произнес Хейне. – А сэр Энтони любит выпить? У него много друзей? Кто они, эти друзья? Он легко отвлекается на посторонние темы? Уже видно, что он стареет?

Вопросы сыпались, как из пулемета: ра-та-та. Тим притворился полным идиотом, что было не трудно, поскольку у него не было догадки, какой ответ от него хотят услышать. Поэтому он постарался ответить максимально правдиво.

– Да, друзья у него есть. Он такой хороший человек и теперь празднует достижение мира, то есть да, я предполагаю, что он, э… Праздновал тогда. Но он всегда остается джентльменом, никогда не теряет выдержки.

– А его друзья?

Тим покачал головой, выигрывая время, чтобы сосредоточиться.

– Ну, я не знаю никого вне нашего круга. Леди Маргарет, Пенни, сэр и леди Эджерс и пара других заходят выпить.

Он замолчал. Ах да, Эджерсы. Что там Потти говорил про то, что он под подозрением? Да, вот оно.

Он произнес:

– Представьте, теперь, когда я думаю об этом, я вспоминаю, что сэр Эджерс не прочь выпить за Англию гораздо чаще, чем сэр Энтони, я бы сказал. И его жена, ну… – он засмеялся, – ему пришлось забрать ее домой прямо с обеда. Она была совершенно пьяна, а он не слишком сильно отстал от нее.

Хейне снова вскочил и торопливо подошел к карточному столу, начал читать протоколы, сверяя их с написанными от руки. Потом поднял глаза, как будто решил трудную задачу, и произнес:

– Ты прав, алкоголь делает с людьми ужасные вещи, вызывает серьезные ошибки, так что человеку уже невозможно доверять.

В комнату вошла Милли с портсигаром в руках.

– Этот?

– А у вас их много? – рассмеялся Тим.

– Он был ювелиром, – сказала Милли.

Через два дня в Берлин прибыли Пенни с матерью и остановились в роскошном отеле. Все они встретились в ресторане. Хейне был в полной форме, Бруно, по предложению Тима, тоже пришел. Его жена умерла в прошлом году. Белокурый голубоглазый бог войны за считаные минуты завладел вниманием Пенни, отбросив Тима далеко в сторону, и стал объектом любовных намерений дочери леди Маргарет. Когда они вернулись домой, мать принялась утешать его: