1000 лет радостей и печалей - Ай Вэйвэй

не хотел участвовать в унизительном фарсе. Я знал, что не смогу говорить о своем заключении то, что думаю, а мои проблемы были исключительно моим делом. Я не нуждался в сочувствии — я нуждался в справедливости. Но справедливости не предвиделось, а предложение семейной встречи в качестве суррогата справедливости выглядело циничным маневром. Принимать участие в этом спектакле я не желал.

С самого первого дня, когда меня лишили прав, я не тешил себя иллюзиями по поводу процесса: перед лицом государственного обвинения я сказал себе готовиться к худшему. Следователи сами говорили, что я полгода ни с кем не смогу увидеться, а теперь, на сорок третий день, когда власти оказались под давлением, им нужно было доказать, что я еще жив. В конце концов следователь Сюй категорически настаивал на встрече с Лу Цин, выдвигая то одни, то другие аргументы: мол, в моем случае сделали невероятное исключение, и это часть стандартной процедуры, и я не могу отказаться.

Он сказал, что я должен донести до Лу Цин четыре мысли. Во-первых, что меня подозревают в экономических преступлениях; но при этом нельзя говорить о следствии или линиях допроса и строго запрещено касаться политических тем. Во-вторых, что со мной хорошо обращались и не пытали. В-третьих, что я добровольно сотрудничал со следствием и верю, что государство придет к разумному выводу. В-четвертых, что членам семьи следует избегать иностранных журналистов и игнорировать все слухи и провокации.

На следующий день охрана велела мне принять душ и надеть белую рубашку. Мне опять надели на голову мешок и повезли в город. Меня привели в переговорную в большом здании; на спинке стула я увидел надпись «Управление общественной безопасности округа Чаоян». Из этого я понял, что мы неподалеку от дома моей матери.

В центре переговорной стояли два сдвинутых стола, покрытых алой бархатной скатертью. Охрана усадила меня справа, а следователь Сюй с помощником сели по другую сторону, как судьи; на стене за их спинами была установлена камера. Они опять предупредили о правилах и велели повторить вслух, что я буду говорить.

Вошла Лу Цин, по-летнему одетая в красные кюлоты с цветочным рисунком. Исходящий от нее дух свободы поразил меня, явственно продемонстрировав все, что я потерял. Она внимательно рассматривала меня, но ничего не говорила; возможно, просто не могла поверить своим глазам; ощущение было такое, будто мы разделены стеклом.

Продиктованная мне форма поведения предполагала отсутствие меня настоящего — сложная задача, но я должен был попытаться. Я говорил медленно, с запинками, не выдавая эмоций. Я проговаривал заготовленные фразы, а она напряженно слушала, надеясь рассмотреть меня подлинного под этой маской. Но она не могла даже вообразить, откуда меня привезли и через что мне пришлось пройти. Проще было подумать, что меня держат неподалеку — иначе с чего бы нам было встречаться здесь? Все, что я сказал в этом коротком разговоре, было враньем. Ее использовали как рупор режима, чтобы нарисовать ложную картину для остального мира.

Лу Цин в свою очередь сказала, что видела Ван Фэнь и Ай Лао. У них все в порядке, и мне не стоит беспокоиться. Вне всяких сомнений, ее инструктировали агенты госбезопасности, как и меня. К тому моменту, когда мы закончили твердить заготовленные заранее слова, наши пятнадцать минут истекли. Лу Цин встала и быстро обняла меня. Через час я уже был в следственном изоляторе, но после встречи мне стало спокойнее. По крайней мере, люди во внешнем мире теперь знали, что я жив.

Ночью 3 июня гремел гром и сверкали молнии. Я погрузился в забытье, думая о том, как двадцать два года назад армия подавила протест на площади Тяньаньмэнь. Каждый раз, когда портилась погода, мне мучительно не хватало моих близких. Без них я чувствовал себя пустой оболочкой, наподобие сброшенных цикадами панцирей, которые после первых весенних дождей можно наблюдать на деревьях во дворе студии в Цаочанди.

Время моего заключения преодолело рубеж в пятьдесят дней, и следователь Сюй мрачнел у меня на глазах — ему больше нечего было сказать. Он потребовал, чтобы я взглянул на собственную ситуацию критически, спросив, сколько лет тюрьмы, по моему мнению, я должен получить с учетом своих преступлений. Я ответил, что понятия не имею. Я не считал, что нарушил закон, и еще хуже представлял себе, как определяется срок заключения.

Следователь Сюй говорил без обиняков: я могу получить как минимум десять лет. «Не надо тешить себя надеждами, — повторял он. — Однажды вы выйдете отсюда, но Ай Лао к тому моменту вырастет, а ваша мать, скорее всего, уже умрет». Его слова повергли меня в тоску. Мне казалось отвратительным, что он так говорит о моей семье, чтобы сломать меня. По его словам, я был «врагом народа» и не имел права продолжать скрывать это. По его логике, я должен был раскаяться в своих прегрешениях, только тогда он сможет прийти мне на выручку и помочь смягчить наказание.

Теперь, будучи врагом народа, я был на равных со своим отцом. Спустя восемьдесят лет на той же самой земле наш сходный состав преступлений привел нас навстречу друг к другу.

«Вы ошибаетесь, — сказал Сюй, — вы и он принадлежите совершенно разным эпохам».

У него больше не осталось актуальных вопросов — только очередные предупреждения. «Никто отсюда не выходит, не покорившись. Убийца не может не понимать, что признание вины не спасет его от смертного приговора, но все равно в итоге сознается». «Почему?» — спросил я. «Все, что требуется, — это терпение и непреклонность с нашей стороны», — ответил он, глядя куда-то вдаль.

На следующий день Сюй попросил меня довериться ему: якобы, если я этого не сделаю, то упущу последний шанс. Высказавшись, он замолчал и будто сдулся, как проколотый воздушный шарик.

Он понимает, что я не злодей, сказал он, — просто возмутитель спокойствия. К моему удивлению, на этом заключительном этапе он, казалось, вдруг стал лучше меня понимать: все, что я делал, — по сути, форма дадаизма, заявил он, мое амплуа — культурная провокация. Дюшан, добавил он, тоже был деструктивным парнем.

В конце концов, сказал он, с учетом всего, что он знает обо мне, даже если я отсижу десять лет в тюрьме, то выйду из нее таким же, как и раньше. «Я прав?» — спросил он. «Да, — ответил я, — даже если вы пригрозите вытащить меня и сразу же расстрелять, мое мнение не изменится».

Глава 19. Живи же как следует, в полную силу

Несколько дней прошло