Преступление и наказание - Федор Достоевский

– Как, Родя, ты уж уходишь? – даже с испугом спросилаПульхерия Александровна.

– В такую-то минуту! – крикнул Разумихин.

Дуня смотрела на брата с недоверчивым удивлением. В рукахего была фуражка; он готовился выйти.

– Чтой-то вы точно погребаете меня али навеки прощаетесь, –как-то странно проговорил он.

Он как будто улыбнулся, но как будто это была и не улыбка.

– А ведь кто знает, может и последний раз видимся, –прибавил он нечаянно.

Он было подумал это про себя, но как-то само проговорилосьвслух.

– Да что с тобой! – вскрикнула мать.

– Куда идешь ты, Родя? – как-то странно спросила Дуня.

– Так, мне очень надо, – ответил он смутно, как бы колеблясьв том, что хотел сказать. Но в бледном лице его была какая-то резкая решимость.

– Я хотел сказать… идя сюда… я хотел сказать вам, маменька…и тебе, Дуня, что нам лучше бы на некоторое время разойтись. Я себя нехорошочувствую, я не спокоен… я после приду, сам приду, когда… можно будет. Я васпомню и люблю… Оставьте меня! Оставьте меня одного! Я так решил, еще прежде… Яэто наверно решил… Что бы со мною ни было, погибну я или нет, я хочу быть один.Забудьте меня совсем. Это лучше… Не справляйтесь обо мне. Когда надо, я самприду или… вас позову. Может быть, все воскреснет!.. А теперь, когда любитеменя, откажитесь… Иначе я вас возненавижу, я чувствую… Прощайте!

– Господи! – вскрикнула Пульхерия Александровна.

И мать и сестра были в страшном испуге; Разумихин тоже.

– Родя, Родя! Помирись с нами, будем по-прежнему! – воскликнулабедная мать.

Он медленно повернулся к дверям и медленно пошел из комнаты.Дуня догнала его.

– Брат! Что ты с матерью делаешь! – прошептала она совзглядом, горевшим от негодования.

Он тяжело посмотрел на нее.

– Ничего, я приду, я буду ходить! – пробормотал онвполголоса, точно не вполне сознавая, о чем хочет сказать, и вышел из комнаты.

– Бесчувственный, злобный эгоист! – вскрикнула Дуня.

– Он су-ма-сшедший, а не бесчувственный! Он помешанный!Неужели вы этого не видите? Вы бесчувственная после этого!.. – горячо прошепталРазумихин над самым ее ухом, крепко стиснув ей руку.

– Я сейчас приду! – крикнул он, обращаясь к помертвевшейПульхерии Александровне, и выбежал из комнаты.

Раскольников поджидал его в конце коридора.

– Я так и знал, что ты выбежишь, – сказал он. – Воротись кним и будь с ними… Будь и завтра у них… и всегда… Я… может, приду… если можно.Прощай!

И, не протягивая руки, он пошел от него.

– Да куда ты? Что ты? Да что с тобой? Да разве можно так!..– бормотал совсем потерявшийся Разумихин.

Раскольников остановился еще раз.

– Раз навсегда: никогда ни о чем меня не спрашивай. Нечегомне тебе отвечать… Не приходи ко мне. Может, я и приду сюда… Оставь меня, а их…не оставь. Понимаешь меня?

В коридоре было темно; они стояли возле лампы. С минуту онисмотрели друг на друга молча. Разумихин всю жизнь помнил эту минуту. Горевший ипристальный взгляд Раскольникова как будто усиливался с каждым мгновением,проницал в его душу, в сознание. Вдруг Разумихин вздрогнул. Что-то странное какбудто прошло между ними… Какая-то идея проскользнула, как будто намек; что-тоужасное, безобразное и вдруг понятое с обеих сторон… Разумихин побледнел какмертвец.

– Понимаешь теперь?.. – сказал вдруг Раскольников сболезненно искривившимся лицом. – Воротись, ступай к ним, – прибавил он вдруги, быстро повернувшись, пошел из дому…

Не стану теперь описывать, что было в тот вечер у ПульхерииАлександровны, как воротился к ним Разумихин, как их успокоивал, как клялся,что надо дать отдохнуть Роде в болезни, клялся, что Родя придет непременно,будет ходить каждый день, что он очень, очень расстроен, что не надо раздражатьего; как он, Разумихин, будет следить за ним, достанет ему доктора хорошего,лучшего, целый консилиум… Одним словом, с этого вечера Разумихин стал у нихсыном и братом.

А Раскольников пошел прямо к дому на канаве, где жила Соня.Дом был трехэтажный, старый и зеленого цвета. Он доискался дворника и получилот него неопределенные указания, где живет Капернаумов портной. Отыскав в углуна дворе вход на узкую и темную лестницу, он поднялся, наконец, во второй этажи вышел на галерею, обходившую его со стороны двора. Покамест он бродил втемноте и в недоумении, где бы мог быть вход к Капернаумову, вдруг, в трехшагах от него, отворилась какая-то дверь; он схватился за нее машинально.

– Кто тут? – тревожно спросил женский голос.

– Это я… к вам, – ответил Раскольников и вошел в крошечнуюпереднюю. Тут, на продавленном стуле, в искривленном медном подсвечнике, стояласвеча.

– Это вы! Господи! – слабо вскрикнула Соня и стала каквкопанная.

– Куда к вам? сюда?

И Раскольников, стараясь не глядеть на нее, поскорей прошелв комнату.

Через минуту вошла со свечой и Соня, поставила свечку истала сама перед ним, совсем растерявшаяся, вся в невыразимом волнении и,видимо, испуганная его неожиданным посещением. Вдруг краска бросилась в еебледное лицо, и даже слезы выступили на глазах… Ей было и тошно, и стыдно, исладко… Раскольников быстро отвернулся и сел на стул к столу. Мельком успел онохватить взглядом комнату.

Это была большая комната, но чрезвычайно низкая,единственная, отдававшаяся от Капернаумовых, запертая дверь к которымнаходилась в стене слева. На противоположной стороне, в стене справа, была ещедругая дверь, всегда запертая наглухо. Там уже была другая, соседняя квартира,под другим нумером. Сонина комната походила как будто на сарай, имела видвесьма неправильного четырехугольника, и это придавало ей что-то уродливое.Стена с тремя окнами, выходившая на канаву, перерезывала комнату как-то вкось,отчего один угол, ужасно острый, убегал куда-то вглубь, так что его, при слабомосвещении, даже и разглядеть нельзя было хорошенько; другой же угол был ужеслишком безобразно тупой. Во всей этой большой комнате почти совсем не быломебели. В углу, направо, находилась кровать; подле нее, ближе к двери, стул. Потой же стене, где была кровать, у самых дверей в чужую квартиру, стоял простойтесовый стол, покрытый синенькою скатертью; около стола два плетеных стула.Затем, у противоположной стены, поблизости от острого угла, стоял небольшойпростого дерева комод, как бы затерявшийся в пустоте. Вот все, что было вкомнате. Желтоватые, обшмыганные и истасканные обои почернели по всем углам;должно быть, здесь бывало сыро и угарно зимой. Бедность была видимая; даже укровати не было занавесок.