Преступление и наказание - Федор Достоевский

Эта последняя претензия до того была в характере ПетраПетровича, что Раскольников, бледневший от гнева и от усилий сдержать его,вдруг не выдержал и – расхохотался. Но Пульхерия Александровна вышла из себя:

– В издержки? В какие же это издержки? Уж не про сундук линаш вы говорите? Да ведь вам его кондуктор задаром перевез. Господи, мы же васи связали! Да вы опомнитесь, Петр Петрович, это вы нас по рукам и по ногамсвязали, а не мы вас!

– Довольно, маменька, пожалуйста, довольно! – упрашивалаАвдотья Романовна. – Петр Петрович, сделайте милость, уйдите!

– Уйду-с, но одно только последнее слово! – проговорил он,уже почти совсем не владея собою, – ваша мамаша, кажется, совершенно забыла,что я решился вас взять, так сказать, после городской молвы, разнесшейся повсему околотку насчет репутации вашей. Пренебрегая для вас общественным мнениеми восстановляя репутацию вашу, уж, конечно, мог бы я, весьма и весьма,понадеяться на возмездие и даже потребовать благодарности вашей… И толькотеперь открылись глаза мои! Вижу сам, что, может быть, весьма и весьма поступилопрометчиво, пренебрегая общественным голосом…

– Да он о двух головах, что ли! – крикнул Разумихин,вскакивая со стула и уже готовясь расправиться.

– Низкий вы и злой человек! – сказала Дуня.

– Ни слова! Ни жеста! – вскрикнул Раскольников, удерживаяРазумихина; затем, подойдя чуть не в упор к Лужину:

– Извольте выйти вон! – сказал он тихо и раздельно, – и нислова более, иначе…

Петр Петрович несколько секунд смотрел на него с бледным иискривленным от злости лицом; затем повернулся, вышел, и, уж конечно, редкокто-нибудь уносил на кого в своем сердце столько злобной ненависти, как этотчеловек на Раскольникова. Его, и его одного, он обвинял во всем. Замечательно,что, уже спускаясь с лестницы, он все еще воображал, что дело еще, может быть,совсем не потеряно и, что касается одних дам, даже «весьма и весьма»поправимое.

Главное дело было в том, что он, до самой последней минуты,никак не ожидал подобной развязки. Он куражился до последней черты, непредполагая даже возможности, что две нищие и беззащитные женщины могут выйтииз-под его власти. Убеждению этому много помогли тщеславие и та степеньсамоуверенности, которую лучше всего назвать самовлюбленностию. Петр Петрович,пробившись из ничтожества, болезненно привык любоваться собою, высоко ценилсвой ум и способности и даже иногда, наедине, любовался своим лицом в зеркале.Но более всего на свете любил и ценил он, добытые трудом и всякими средствами,свои деньги: они равняли его со всем, что было выше его.

Напоминая теперь с горечью Дуне о том, что он решился взятьее, несмотря на худую о ней молву, Петр Петрович говорил вполне искренно и дажечувствовал глубокое негодование против такой «черной неблагодарности». А междутем, сватаясь тогда за Дуню, он совершенно уже был убежден в нелепости всехэтих сплетен, опровергнутых всенародно самой Марфой Петровной и давно ужеоставленных всем городишком, горячо оправдывавшим Дуню. Да он и сам не отрексябы теперь от того, что все это уже знал и тогда. И тем не менее он все-таки высокоценил свою решимость возвысить Дуню до себя и считал это подвигом. Выговариваяоб этом сейчас Дуне, он выговаривал свою тайную, возлелеянную им мысль, накоторую он уже не раз любовался, и понять не мог, как другие могли нелюбоваться на его подвиг. Явившись тогда с визитом к Раскольникову, он вошел счувством благодетеля, готовящегося пожать плоды и выслушать весьма сладкиекомплименты. И уж конечно, теперь, сходя с лестницы, он считал себя ввысочайшей степени обиженным и непризнанным.

Дуня же была ему просто необходима; отказаться от нее длянего было немыслимо. Давно уже, уже несколько лет, со сластию мечтал он оженитьбе, но все прикапливал денег и ждал. Он с упоением помышлял, вглубочайшем секрете, о девице благонравной и бедной (непременно бедной), оченьмолоденькой, очень хорошенькой, благородной и образованной, очень запуганной,чрезвычайно много испытавшей несчастий и вполне перед ним приникшей, такой,которая бы всю жизнь считала его спасением своим, благоговела перед ним,подчинялась, удивлялась ему, и только ему одному. Сколько сцен, сколькосладостных эпизодов создал он в воображении на эту соблазнительную и игривуютему, отдыхая в тиши от дел! И вот мечта стольких лет почти уже осуществлялась:красота и образование Авдотьи Романовны поразили его; беспомощное положение еераззадорило его до крайности. Тут являлось даже несколько более того, о чем онмечтал: явилась девушка гордая, характерная, добродетельная, воспитанием иразвитием выше его (он чувствовал это), и такое-то существо будет рабскиблагодарно ему всю жизнь за его подвиг и благоговейно уничтожится перед ним, аон-то будет безгранично и всецело владычествовать!.. Как нарочно, незадолгоперед тем, после долгих соображений и ожиданий, он решил наконец окончательнопеременить карьеру и вступить в более обширный круг деятельности, а с темвместе мало-помалу перейти и в более высшее общество, о котором он давно уже ссладострастием подумывал… Одним словом, он решился попробовать Петербурга. Онзнал, что женщинами можно «весьма и весьма» много выиграть. Обаяние прелестной,добродетельной и образованной женщины могло удивительно скрасить его дорогу,привлечь к нему, создать ореол… и вот все рушилось! Этот теперешний внезапный,безобразный разрыв подействовал на него, как удар грома. Это была какая-тобезобразная шутка, нелепость! Он только капельку покуражился: он даже не успели высказаться, он просто пошутил, увлекся, а кончилось так серьезно! Наконец,ведь он уже даже любил по-своему Дуню, он уже владычествовал над нею в мечтахсвоих – и вдруг!.. Нет! Завтра же, завтра же все это надо восстановить,залечить, исправить, а главное – уничтожить этого заносчивого молокососамальчишку, который был всему причиной. С болезненным ощущением припоминалсяему, тоже как-то невольно, Разумихин… но, впрочем, он скоро с этой стороныуспокоился: «Еще бы и этого-то поставить с ним рядом!» Но кого он в самом делесерьезно боялся, – так это Свидригайлова… Одним словом, предстояло многохлопот…

* * *

– Нет, я, я более всех виновата! – говорила Дунечка, обнимаяи целуя мать, – я польстилась на его деньги, но, клянусь, брат, я и невоображала, чтоб это был такой недостойный человек! Если б я разглядела егораньше, я бы ни на что не польстилась! Не вини меня, брат!

– Бог избавил! бог избавил! – бормотала ПульхерияАлександровна, но как-то бессознательно, как будто еще не совсем взяв в толквсе, что случилось.

Все радовались, через пять минут даже смеялись. Иногдатолько Дунечка бледнела и сдвигала брови, припоминая случившееся. ПульхерияАлександровна и воображать не могла, что она тоже будет рада; разрыв с Лужинымпредставлялся ей еще утром страшною бедой. Но Разумихин был в восторге. Он несмел еще вполне его выразить, но весь дрожал как в лихорадке, как будтопятипудовая гиря свалилась с его сердца. Теперь он имеет право отдать им всюсвою жизнь, служить им… Да мало ли что теперь! А впрочем, он еще пугливее гналдальнейшие мысли и боялся своего воображения. Один только Раскольников сиделвсе на том же месте, почти угрюмый и даже рассеянный. Он, всего больше настаивавшийна удалении Лужина, как будто всех меньше интересовался теперь случившимся.Дуня невольно подумала, что он все еще очень на нее сердится, а ПульхерияАлександровна приглядывалась к нему боязливо.