Александр. Божественное пламя - Мэри Рено

— Он ничего не сможет сделать, если нас поддержат Фивы.

— В Афинах десять тысяч обученных наемников.

— Да, но решать будут Фивы. Ты знаешь, что это за государство? Они называют его умеренной олигархией, но имущественный ценз невысок, он по средствам любому, кто может выставить вооруженного гоплита. Нам это на руку. Фиванцы примут участие в любой войне, за которую проголосуют.

Филипп заговорил о годах, когда был здесь заложником, почти с ностальгией. Время сгладило память об обидах, осталось воспоминание о прошедшей юности. Однажды друзья тайно взяли его в поход Эпаминонда. Он знал Пелопида. Слушая его, Александр думал о Священном отряде, который Пелопид скорее собрал, чем создал, ибо его героические обеты восходили к древности, к Гераклу и Иолаю, на чьих алтарях воины отряда принесли свои клятвы. Воины, каждый из которых был овеян двойной славой, они не отступали, шли вперед, оборонялись или умирали. Александр хотел узнать о них как можно больше, чтобы рассказать потом Гефестиону, но от кого?

— Хотел бы я знать, — сказал он вместо этого, — что сейчас творится в Афинах.

В Афинах новости получили на закате того дня, когда армия Филиппа заняла Элатею. Члены Городского совета торжественно обедали в зале заседаний с несколькими престарелыми олимпийскими победителями, отставными полководцами и прочими почтенными гражданами, удостоенными этой чести. Агора кипела; посланца из Фив обогнала молва. Всю ночь улицы бурлили, как в базарный день: родня бежала друг к другу, торговцы — на Пирей, чужестранцы оживленно переговаривались между собой, женщины, полуприкрытые вуалями, спешили на женскую половину домов своих друзей. На рассвете городской глашатай созвал собрание; на Агоре подожгли перегородки между торговыми рядами и рыночные палатки, чтобы осветить окраины. Люди обступили гору Пникс с ее каменной ораторской трибуной. Все уже знали новость: Филипп собирается немедленно идти на юг, а Фивы не окажут ему сопротивления. Старики вспоминали черный день своего детства, начало позора, голода, тирании, когда прибыли первые воины с Эгоспотам на Геллеспонте, где полностью был уничтожен флот. Великая война была проиграна, наступила агония. Терпкий холодный воздух осеннего утра пронизывал до костей, как зимний мороз. «Кто хочет говорить?» — громко выкрикнул председательствующий член Совета.

Последовало долгое молчание. Все глаза устремились в одну сторону. Никто не осмелился встать между народом и его любимцем. Когда тот взбирался на приступ трибуны, ни один человек не закричал, холод был слишком силен для этого; только глубокий ропот пронесся по толпе, как звук молитвы.

Всю ночь в комнате Демосфена горела лампа; этот свет согревал души людей, бродящих по улицам, слишком взволнованных, чтобы лечь спать. В предрассветном сумраке план речи был готов. Город Тезея, Солона, Перикла обратился к нему в трудную минуту. Афины увидели, что он не подведет.

Для начала, сказал Демосфен, да сгинет страх перед Фивами. Сам Филипп не уверен в них, иначе зачем бы он сидел в Элатее, он был бы уже здесь, под стенами города, — он, всегда мечтавший о гибели великих Афин. Царь демонстрирует силу, чтобы ободрить своих продажных друзей в Фивах и устрашить патриотов. Теперь, наконец, они должны решиться забыть древнюю распрю и отправить в Фивы послов с предложением великодушных условий союзнического договора, прежде чем люди Филиппа сделают там свое черное дело. Он сам, если будет избран, не откажется ехать. Тем временем пусть все боеспособные граждане вооружатся и дойдут по фиванской дороге до Элевсина, в полной готовности дать сражение.

Когда он замолчал, взошло солнце, и афиняне увидели внезапно появившийся, купающийся в его лучах Акрополь: потемневший старый мрамор, новые белые храмы, роспись и золото. Крики воодушевления повисли над холмом. Те, кто стоял слишком далеко, чтобы слышать речь Демосфена, присоединились к кричавшим в уверенности, что решение принято.

Демосфен вернулся домой и набросал черновик послания в Фивы, осыпая Филиппа язвительными насмешками: «…поступая так, как следовало ожидать от человека его происхождения и природы; бесстыдно пользуясь минутной удачей, забывая о том, что случайно возвысился от подлого происхождения до царской власти…». За его окном неоперившиеся юноши перекликались друг с другом по пути в войско: шутки молодости, значения которых он уже не понимал. Где-то плакала женщина — он был уверен, что где-то в доме. Должно быть, его дочь. Если ей было кого оплакивать, он узнавал об этом впервые. Демосфен сердито захлопнул дверь; плач был дурным предзнаменованием и путал его мысли.

На народное собрание в Фивах явились все, кто только мог стоять на ногах. Македонцев, как формальных союзников, выслушали первыми.

Антипатр напомнил об услугах, оказанных Филиппом Фивам: помощь в Фокейской войне, поддержка в борьбе за преобладание в Беотии; перечислил все несправедливости, нанесенные городу Афинами, всячески пытавшимися ослабить соперника: союз афинян с нечестивыми фокейцами, оплатившими их войска золотом Аполлона (тем же золотом, без сомнения, покрыты вывешенные ими для обозрения щиты фиванцев, к вящему оскорблению Фив и самого бога). Филипп не просит Фивы поднимать оружие против Афин; фиванцы вольны присоединиться к нему по своему выбору, в любой момент, чтобы разделить плоды победы; все же царь будет полагаться на них как на друзей, стоит им лишь открыть македонцам путь к Афинам.

Собрание размышляло. Фиванцев рассердил неожиданный захват Филиппом Элатеи; если он и был союзником, то чересчур своевольным — теперь уже поздно совещаться с Фивами. Остальное большей частью являлось правдой. А об огромных возможностях могущественного царя не сказано ни слова. Как только Афины падут, зачем ему будут нужны Фивы? С другой стороны, он добился власти над Фессалией и не причинил ей вреда. Позади изнурительная Фокейская война; Фивы полны сыновьями убитых, взвалившими на себя заботу о семьях, овдовевшими матерями, молодыми вдовами. Неужели этого недостаточно?

Антипатр прервался и сел. Послышался ропот, скорее дружественный, почти рукоплескания. Вестник вызвал афинских послов. Демосфен вскарабкался на трибуну, и приглушенный гул стал враждебным. Не Македония, но Афины представляли здесь угрозу, были врагом на протяжении поколений. Не было дома, который из-за бесконечных приграничных войн не был бы затронут кровной местью.

Демосфен мог задеть только одну струну: общую ненависть к Спарте. Он напомнил, как после Великой войны, когда Спарта отдала Афины во власть «Тридцати тиранов» (предателей вроде тех, что хотят сейчас мира с Филиппом), Фивы дали освободителям приют.

По сравнению с Филиппом эти «Тридцать» — сущие мальчишки-хулиганы. Забудем прошлое, пусть только этот доблестный поступок сохранится в памяти. Искусно пользуясь произведенным эффектом, он выдвинул предложения Афин. Права Фив на Беотию никогда не будут оспорены; если беотийцы взбунтуются, Афины даже пришлют войско, чтобы подавить восстание. Так же и Платеи, это вечное яблоко раздора. Он не стал напоминать своим слушателям, что Платеи, в благодарность за покровительство Афин в войне с Фивами, присоединились к ним у Марафона, после чего им навеки было даровано афинское гражданство. Сейчас не время для крохоборства и мелких подробностей: Платеями придется пожертвовать. Также в войне против Филиппа Фивы примут командование всеми сухопутными войсками; Афины берут на себя две трети издержек.