Бояре, отроки, дружины. Военно-политическая элита Руси в X-XI веках - Петр Стефанович

Важный шаг к объяснению этого места сделал А. А. Гиппиус, который, решив ряд непростых вопросов истории текста «Предисловия» и предложив реконструкцию его первоначального вида, справедливо заметил, что сумма в 200 гривен является слишком большой для каких-то выплат княжеским людям, и предположил, что её указание в тексте ошибочно[643]. Он склонен предполагать искажение в буквах, которыми в древнерусском письме передавались цифры (цифири). Буква «С», которой обозначалась цифра 200, могла легко появиться по ошибке на каком-то этапе переписывания древних рукописей из первоначальной «о» или «е», которые обозначали, соответственно, цифры 70 и 5 (подобные примеры в древнерусской палеографии известны). 70 гривен – это всё равно сумма слишком большая для каких-то выплат людям на службе князя. Более реальной выглядит цифра в 5 гривен[644], которая оказывается очень близка сумме годового жалованья, предположительно вычисленной выше применительно к норвежским наёмникам Ярослава «Мудрого» (6 гривен). Это приводит к выводу, что тот княжеский человек, недовольство которого послужило летописцу примером «несытоства», имел в виду годовое жалованье, которое ему предлагал князь. А на жалованье жили, как было выяснено, военные слуги князя – его отроки или гриди.

Если так понимать «Предисловие», то становится яснее его связь с теми сомнениями в военных способностях княжеских отроков, которые находим в статье 6601 (1093) г. в речи бояр, обращенной к Святополку. Летописец не привёл бы этой речи в своём труде, если бы не сочувствовал ей. Тот же автор критически высказывается в адрес тех же отроков – только теперь эти высказывания обнаруживаем не в заключительной статье его свода, а в самом начале, в «Предисловии». Будучи осведомлён о недовольстве одного из отроков своим жалованьем, летописец сослался на этот случай в поучении к «стаду Христову» как на характерный пример алчности, распространившейся в обществе его эпохи. Вельможи погрязли в роскоши, солдаты требуют жалованья, а справедливость и процветание Родины никого не заботят – вот смысл сетований книжника конца XI в., и такое их настроение находит столько аналогий в истории человечества, что нельзя не признать появление их и в домонгольской Руси не только вполне естественным, но даже в чём-то закономерным.

Конечно, такого рода сетования, как хорошо известно из аналогичных случаев, обычно несколько сгущают краски и вольно или невольно, сознательно или бессознательно искажают явления действительной жизни. Нам теперь трудно проверить обоснованность филиппик летописца. Но, по крайней мере, его гнев по поводу требования одного из княжеских людей выплатить больше 5 гривен, был, видимо, всё-таки не совсем оправдан. Если допускать, что жалованье скандинавских наёмников Ярослава составляло 6 гривен, то недовольство кого-то из княжеских военных слуг в конце XI в. жалованьем в 5 гривен не станет удивлять.

В то же время те же аналогии не дают оснований рассматривать эти сетования и как чисто риторические упражнения. Пусть и утрируя действительность, древнерусский критик «повреждённых нравов» всё-таки отталкивался от неё. Сопоставление известия статьи 1093 г. и «Предисловия» к НС позволяет утверждать, что одной из тех реальных проблем, которые отразились в высказываниях летописца, был кризис института «большой дружины». Существование многочисленного корпуса княжеских военных слуг стало в конце XI в. осознаваться как некая общественная проблема. Содержание этого корпуса обходилось, видимо, недёшево, результат его действий удовлетворял не всегда, а со временем стало нарастать напряжение между профессиональными военными, жившими на «казённое» жалованье, и потомственной знатью, претендовавшей на контроль над «государственными» финансами. Из летописного рассказа о последних годах правления Всеволода Ярославича и начале киевского княжения Святополка со всей очевидностью вытекает, что боярство претендовало тогда на ключевую роль в государстве, и естественно, что боярам должно было быть не по нраву, если князь пытался им противопоставить какие-то другие силы.

В середине – второй половине XII в., когда Русь представляла собой около полутора десятка фактически независимых земель-княжеств, крупных военных соединений на службе князей уже не видно. Князья, правившие этими землями, очевидно, были просто не в состоянии содержать на постоянной основе корпуса до нескольких сотен и более воинов, должным образом вооружённых и обученных.

Общеевропейской тенденцией IX–XII вв. были повышение роли тяжеловооружённой кавалерии и удорожание военного снаряжения, которое становится доступным относительно узкому кругу лиц[645]. Сил не только политических, но и военных, которые могли бы составить альтернативу ещё более усилившемуся боярству, не заметно. Боярские военные слуги выступают теперь иногда даже под обозначением «полки». Это обозначение используется, например, в летописном рассказе о конфликте галицких бояр с их князем Владимиром в 1188–1189 гг. Весьма показательно в этом рассказе противопоставление княжеских и боярских сил: бояре собрали «полкы своя», а князь, не способный им противостоять, бежал со своей личной (очевидно, немногочисленной) «дружиною»[646]. Определяющее значение имеют силы, ведомые ростовскими боярами, в междоусобице, разгоревшейся после смерти Андрея Боголюбского во Владимиро-Суздальской земле в 1174–1177 гг.[647] В Новгороде посадник Михалко Степанович в 1255 г. выставил против новгородского веча «свой полк»[648].

Ещё более показательно описание военных сил, собравшихся вокруг владимиро-волынских князей Даниила и Василька, тогда ещё детей, когда они пришли из Польши на Русь с польским князем Лешком Белым (1213 или 1214 г.): по сравнению с «боями» других русских князей «бѣ бо вои Данилов[ы] болши и крѣплѣиши – бяху бояре велиции отца его вси у него». Превосходство «воев» Даниила в числе и боеспособности напрямую связывается с тем, что к нему пришли «велики бояре» его отца, князя Романа Мстиславича. Именно бояре и их военные слуги имеют решающее значение в военных силах, собранных князем. И это обстоятельство явно и очевидно всем окружающим – летописец после этих слов тут же добавляет: «видивъ бо Лестько се, и поча имѣти любовь велику ко кн(я)зю Данилу и брату его Василку»[649].

Вместе с тем, князья XII–XIII вв., конечно, сохраняли в своём распоряжении некоторое количество преданных слуг, на которых они могли положиться в суде и управлении и которые при случае могли защитить их от бояр или горожан. В XII в. они могли называться ещё по старинке «отроками» или «дружиной» (ср. выше в только что приведённом примере «дружина» галицкого князя Владимира), но появились и новые термины – детские, милостники и дворяне. Употребительно было и самое общее обозначение слуги, которое, однако, в XIII в. получает более конкретное значение, указывая на низшую знать на княжеской службе[650]. Об их численности приходится догадываться по косвенным данным. Так, новгородские летописи в XII–XIV вв. упоминают при князьях, приходивших в Новгород по призыву веча, «дворян»[651]. Судя по тому, что эти дворяне всегда упоминаются при князе, перемещаются вместе с ним в полном составе, помещаются все или в большинстве своём на княжеском дворе (по словам летописи: «всѣ дворяны», «съ всемъ дворомъ своимъ» и т. п.[652]), их численность не могла превышать нескольких десятков человек.