На что способны блондинки - Николас Фрилинг

— Но что я мог бы сделать? Вообще ничего.

— Вопрос скорее стоит так: что ты можешь сделать. Или, вернее, что ты собираешься сделать. И я очень опасаюсь, Дик, что у тебя нет никакого выбора. Ты будешь делать то, что я тебе скажу.

— Ну… я не знаю, почему вы так разговариваете. Вы не до такой степени мною распоряжаетесь. Я хочу сказать, черт возьми, в таком случае, я просто расплююсь с вами и уйду. Вы, черт возьми… вы не можете меня к чему-то принудить.

— Нет. Я не могу. Однако могу сделать так, что ты сам себя принудишь. Объяснить тебе?

— Вы хотите сказать, что обвините меня в краже этих часов? Ну и что с того, черт возьми? Мне это уже тогда не понравилось, и, более того, я так и сказал этому полицейскому, и он это подтвердит.

— Нет, не часы. Хотя, конечно, ты ошибаешься. Я мог бы очень легко доказать, что ты украл часы. И твой полицейский друг пальцем не пошевелит, чтобы тебе помочь. Видишь ли, что бы ты ему ни рассказывал, ты взял часы и оставил их у себя. Ну, это не многого будет стоить. Вероятно, шесть месяцев в тюрьме — для парня твоего возраста сущий пустяк. Нет, нет, мы ничего не скажем про часы. Никаких угроз. Но, пожалуй, я мог бы напомнить тебе одну подробность, о которой я однажды упоминал, что я когда-то был студентом медицинского факультета. Помнится, я говорил, нужно знать, когда оставить все как есть, а когда сделать надрез. Возможно, я сочту необходимым надрезать тебя самую малость. — Звуки, издаваемые Сентом, задумчиво щелкающим своей зажигалкой, поигрывающим ею, внезапно стали очень тихими и куда-то удалились.

— Вы что же, говорите мне, что убьете меня или как? — Это должно было прозвучать пренебрежительно, даже надменно; Дик бесился из-за того, что не мог унять дрожь в голосе.

— А что, это можно было бы устроить без особых, знаешь ли, хлопот.

Голос, казалось, принадлежал человеку, сетующему по поводу слишком слабого чая. И это с трудом поддавалось пониманию. Гангстеры из книжек произносят так много мелодраматических угроз вкрадчивыми голосами, что все мы теряем чувствительность. Предположим, мы встречаемся с настоящим гангстером в реальной жизни, и он угрожает нам ужасной смертью, и внезапно понимаем, что он говорит на полном серьезе. Ощущение будет примерно такое же, как при просмотре старого фильма с Гарольдом Ллойдом, в котором актер цепляется кончиками пальцев за сигнальную мачту, на высоте триста метров над улицей, и неожиданно его швыряют вниз через зеркало. Это было здесь; это было сейчас; это случилось со мной. Сравнительно банальные акты насилия, с которыми мы сталкиваемся довольно часто, совершаемые умственно отсталыми подростками, по-прежнему способны вызвать тошноту и напугать, так что мы весь день пребываем в шоке и испытываем головокружение. Как тогда можем мы осознать угрозу убийством, которая серьезна, осуществима и будет исполнена незамедлительно? Мы не можем, вот почему мы прибегаем к убогим клише вроде слова «кошмар».

И в тот момент, когда он осознал, что Сент говорит серьезно, Дик совсем скис.

— Но что вы хотите, чтобы я сделал? — с истерическим раздражением спросил он. Злость от собственного бессилия и унижения еще раньше, чем его рабская покорность, заставила его голос взвиться до пронзительного вопля. — Что я могу сделать?

— Ну вот, в этом ты весь, посмотри на себя, — сказал Сент с мягким укором. — У тебя нет никакой выдержки и никакого мужества. В тот самый момент, когда у тебя возникают небольшие трудности, что ты делаешь? Падаешь духом и орешь из-за этого благим матом. Ну да ладно, это просто неопытность. Ты достаточно смышлен и способен учиться. Ты спрашиваешь меня, что можешь сделать? Так вот, ты можешь сначала обдумать, как исправить свою ошибку. Ты допустил очень существенную ошибку, и тебе не залатать этой изгороди каким-нибудь коробком спичек. Это потребует работы — более того, это потребует всего твоего свободного времени, но в течение недели или больше. Тебе придется разработать план и потом изучать средства его воплощения на практике. Ладно, ладно, — сказал Сент со снисходительным добродушием, — я помогу тебе. Между прочим, Дики, как зовут этого человека?

— Ван дер Вальк.

Ван дер Валька беспокоила нечувствительность общества к насилию. Не к настоящему, бесчеловечному, крайнему, варварскому насилию, но к глупой, вандальской жадности ребенка, выковыривающего вишни из пирога, к бессмысленному истреблению сельских и городских ландшафтов. Какая разница, недоумевал он, между молодежной бандой из пригородов, поломавшей все молодые деревья, и спекулянтами, что для начала застроили городские окраины? Если вы оставите ребенка у рычагов управления бульдозером, то будете опасаться катастрофы, ведь так? Точно так же разрешите людям, из которых, возможно, вышли бы совсем неплохие помощники водопроводчика, распоряжаться огромными денежными суммами, и результаты будут идентичными.

Он ощущал неприятную усталость. То, как он проводил большинство своих дней, запертый внутри этой гнусной коробки, и те проблемы, за которые засел, — все это настолько отличалось от его повседневного существования, к которому он так привык, что теперь они сильно напрягали и изматывали его.

Новые нормы поведения для общества нового типа? Реформирование Уголовного кодекса, как он был склонен, подозревать, — классический пример того, как вы запираете двери вашей конюшни после того, как лошадь уже сбила трех пешеходов, каждый из которых вчинил вам иск за огромный ущерб. И он сидел там, за своим письменном столом, словно король Кнут на берегу моря. Кажется, это Ксеркс приказал выпороть море за то, что оно ослушалось его четких приказаний? Черт возьми, подумал он, мысли мои разбредаются.

Ксеркс, Кнут — несколько одержимых мегаломанией тиранов, и, если уж на то пошло, огромное число бюрократов, руководителей нефтедобывающих предприятий, муниципальных инженеров, озабоченных по поводу сточных вод, людей, заинтересованных в строительстве эспланад в живописных местах на побережье, — все они реагировали одинаково: страшно злились на море за то, что оно отказывалось учитывать их удобство и выгоду.

В качестве законодателя человек полностью уподобляется генералу, который всегда точно понимал, как вести войны, через пятнадцать лет после того, как они заканчивались. Предложи изменить хоть что-то — и на тебя посмотрят как на худшую разновидность потакающего распущенности либерала без царя в голове. Способ остановить море, как ему сказал этим утром один член комитета, — это, как знают все добрые голландцы, построить плотину, чтобы его сдержать. Сам он помалкивал. Он довольно плохо разбирался в законодательстве, несмотря на несколько дипломов; хотя, как он был вынужден признать, набирался знаний. А как насчет многолетнего опыта? Он пожал плечами: как полицейский, он провел все эти годы применяя инструкции; к законодательству это не имеет никакого отношения.

Ван дер Вальк шел домой пешком: эта привычка выработалась у него на последней работе, когда его дом находился всего в пяти минутах ходьбы от кабинета. Здесь же — в двадцати пяти, и по чрезвычайно многолюдным улицам. Впрочем, ему не хватало физических упражнений. Гм, закон. Эти законы, заметил другой коллега, из прогрессивных, примерно настолько же устарелые, как и регламентация пищи у ортодоксальных иудаистов. Ван дер Вальк сказал, что согласен, но что он также не уверен, что ему привели какие-то действительно веские причины их изменить. Да и что такое закон, как не требования морали? «Я думаю, — как ему было нетерпеливо сказано, — вы за то, чтобы побивать камнями прелюбодействующих». Эти люди были начисто лишены здравого смысла. «Сейчас вы побиваете камнями меня, — посетовал он, — лишь наполовину в шутку или, по меньшей мере, возите меня на телеге и швыряетесь гнилыми овощами, как на Стапхорсте, с табличкой на шее, гласящей: „Регрессивный Реакционный Фашист“».