Джентльмены чужих писем не читают - Олег Горяйнов

Потому что ЦРУ на хвосте – это серьёзно. Это значит – уже значит – что маньянские наркобароны не увидят никакой подлодки, а высокое начальство в Генштабе не положит на свои тайные счета в иностранных банках никаких миллионов. Это значит, что будет громкий международный скандал, и высокому начальству достанется на орехи, а полковника Когана попросту сотрут в порошок. Если только ему не достанет ума исчезнуть бесследно. Раствориться в пространстве. Предварительно зачистив все концы.

Что касается хозяина виллы, то сеньор Ореза – оперативный псевдоним “папа” – свою миссию в этой игре и в этой жизни выполнил. Сеньора Орезу и этого боливийского шлемазла, которого угораздило так не вовремя сделаться зятем уважаемого экс-советника президента Маньяны, теперь кромсает своим ржавым скальпелем какой-нибудь местный паталогоанатом, извлекая из их кишок добрый килограмм свинцовых мармеладок, которыми от души накормили покойников два присланные хозяевами специалиста. В лицо этих специалистов Абрамыч не видел (и упаси Боже!), но, давая им инструкции, почувствовал, что они-таки серьёзные ребята. Теперь орудие их производства наверняка покоится с расплющенной казённой частью в каком-нибудь болоте, а сами они уже не первый час летят над океаном, потягивая виски и пощипывая за тохес смазливых пан-американских стюардессок.

Абрамыч поёжился. И попутного им ветра в спину и хвост, потому что они могли бы за нечего делать и его, бывшего советского еврея, будущего еврея просто, вслед за сеньором Орезой отправить малой скоростью в это подземное общежитие, куда жизнь-злодейка рано или поздно всем, кто поддался на её провокацию и выполз из своей мамочки, чтобы родиться на свет, выписывает ордера на вселение и бессрочное проживание. И не потому что почему-то ещё, а только потому, что кому-нибудь могло показаться, что Абрамыч свою миссию в этой игре тоже выполнил. В игре, но не в жизни.

Да нет, и в жизни тоже. Ведь ещё час-другой, и не будет на земле никакого Абрамыча. Перестанет существовать человеческая единица по имени Самуил Абрамович Коган, потомок Соломоновых первосвященников, имевших право входить в хранилище скрижалей как к себе домой. Обрезанная плоть Самуила Абрамовича своего существования не прекратит. Обрезанная плоть будет жить, только называться станет как-то по-другому, а как – мы таки никому не скажем, потому что никому этого знать не надо. А человеческая единица – прекратит. И возникнет новая человеческая единица. Она будет жить на берегу тёплого синего моря с волнами, на земле, освящённой тремя тысячелетиями бурной цивилизации, будет иметь свой домик и достаточно средств, чтобы не думать о добыче хлеба насущного проделыванием всяких опасных делишек. Хозяева прежней человеческой единицы будут искать на планете Земля эту новую человеческую единицу, чтобы идентифицировать её со старой. Но не найдут. Потому что старая человеческая единица сделала всё, чтобы все хвосты были подчищены.

Да стоит ли его вообще искать по всему свету? Не стоит. Он, конечно, знает кое-что, но он никому не скажет, господа жюри! Он будет тихо-мирно жить у тёплого моря на земле своих предков-первосвященников и никому никогда не скажет ни словечка. Зачем ему это надо?

Так думал, накручивая мили на кардан своего джипа, бывший Самуил Абрамович Коган, постепенно теряя свою личину и обращаясь в нечто новое, неведомое пока даже ему самому. Что приятно – что всё-таки последний грех на душу исчезающая в мареве человеческая единица не взяла. Не стал он стрелять в женщину из пистолета с накрученным на ствол глушителем. Пусть это делает Коля Вардамаев, Вася, кто угодно. До преклонных лет она всяко не доживет, но годы ей сократит не Самуил Абрамыч Коган, упокой Господь его виртуальный эквивалент.

В этот самый миг двумястами милями южнее настал здец3.14 ещё одной человеческой единице. Эта человеческая единица всегда неровно дышала к Агате, и теперь, в предпоследнюю минуту своей жизни, думала именно о ней, ни о ком другом.

Релампахо забаррикадировался в спальне Агаты, на вилле её папочки, куда его с товарищами опрометчиво отправил Мигель Эстрада. Стёкла во всех трёх окнах были выбиты, древнее зеркало будуара, обсаженное белыми лампами, рассыпалось под пулями, потолок и стены тоже понесли немалый урон. Релампахо мог передвигаться по комнате исключительно по-пластунски. На любую его попытку приподнять голову обложившие виллу стрелки реагировали кинжальным огнём по окнам, таким плотным, что у загнанного в угол боевика не было ровно никакой возможности им отвечать из своего “калашникова”.

Релампахо понимал, что жить ему осталось несколько секунд, что первая же граната, влетев в окно, разорвёт его на куски, и удивлялся, что этого до сих пор не произошло.

Теоретически Релампахо никогда не боялся умереть. Глупо бояться неизбежного. Да он и не хотел задерживаться на этом свете до старости. Прийти, сверкнуть, погаснуть – esto es suficiеnte, куда больше! Он и псевдоним себе выбрал соответствующий: relampajo[75]. Если он чего и боялся в этой связи, то, скорее, того, что вдруг испугается, когда настанет практический момент перебираться в мир иной. Но вот момент настал, и ему было не страшно. Для него было большим утешением сделать это не где-нибудь на просторах вселенной, а в комнате, где жила женщина, в которую он был безутешно влюблён и которую безуспешно пытался затащить в постель бесчисленное количество раз. Теперь, впервые в жизни проникнув в её абитасьон, он понимал, почему его попытки были заранее обречены на провал. Что мог он, бедный паренёк из нищей деревушки возле не менее нищего городишки Чимпальдинго, предложить ей, весьма богатой, как выяснилось, девице? Ничего он ей не мог предложить, кроме совместной борьбы за вселенское равенство и социальную справедливость.

Лёжа на полу, взяв голову в руки, весь засыпанный битым стеклом и ошмётками штукатурки, Релампахо улыбался этому странному капризу судьбы, которая привела его встретить последний час и миг в альков любимой женщины, связав, подобно древнему трагику, воедино любовь и смерть. Если это был не перст вышних сил, то что же?

Стрельба по окнам вдруг прекратилась.

– Эй, террорист! Хочешь сдаться?

Голос был хриплый, с сильным акцентом, говоривший произносил слова медленно, с трудом их подбирая. Но осажденного компаньеро это не интересовало.

– А можно? – спросил с пола Релампахо.

– Почему нет! Встань в окне с поднятыми руками и не шевелись, пока мы не войдём в комнату!..

– Дайте подумать! – крикнул Релампахо, про себя подумав: “Щас, разбежался… Так вы и дадите мне стоять в окне с поднятыми руками…”

– Думай шестьдесят секунд! – крикнули ему. – Потом кинем гранату!

Значит, мне жить ещё одну минуту, сказал себе Релампахо. И время пошло. Что ж, спасибо и на этом. В плен его брать никто не собирался, он был в этом уверен.

Собственно, он был всё ещё жив по чистой случайности. Альмандо, которого Побрезио назначил командовать акцией, велел Релампахо вылезти из машины метров за двести до ажурных ворот и подобраться к вилле с обратной стороны. Сам Альмандо и двое компаньерос подъехали к воротам. Командир вышел из машины и позвонил в звонок на столбе. Первая же пуля, вылетевшая из кустов, ударила ему в переносицу и швырнула на капот. Потом изо всех щелей повыскакивали какие-то люди и стали стрелять по машине из разномастных автоматов. Шквал огня изрешетил машину и сидевших в ней боевиков.