Альпийский синдром - Михаил Полюга

В пятницу утром я случайно проведал, что Горецкий ушел в отпуск – догуливать десять дней, которые у него остались с прошлого года, и тотчас вспомнил поговорку «Кошка из дома – мыши в пляс». Вот уж точно, самое время пуститься в пляс, сказал себе я. Как же он всем осточертел, Горецкий, как за последние полгода достал! Кого-то затерзал, грыз денно и нощно, мне упекся своими субботними рыбалками и мнимым расположением, которое стоило мне скрытой неприязни и зависти некоторых обойденных вниманием коллег. И вот свобода! Десять дней – без внезапных звонков, требований и просьб! А Даша-то как обрадуется: наконец выходные проведем вместе!

Но как это часто бывает, когда поминаешь нечистого всуе, он возьмет и выкинет какую-нибудь пакость в отместку.

Переполненный приятным известием, я положил трубку и прислушался – из распахнутых дверей кабинета сквозило тишиной и покоем. Накануне Гузь отпросилась по каким-то своим делам. Оболенская отправилась в суд – слушать обвинительную речь Саранчука. Игорек в последний момент остался дома: квартиру затопили соседи и они с женой носились с тазами и тряпками и спасали ковровые дорожки. Любка понесла почту и, судя по золотозубой хитрой ухмылке, настроилась по пути заглянуть на рынок.

Я остался один в затихшем пустом здании. На столе меня ожидало дело с обвинительным заключением, я принялся было за изучение, пролистал несколько страниц, но что-то отвлекало, какая-то приятная праздная мысль.

– Кошка из дома… – уловил я собственное мурлыканье, захлопнул дело и упрятал в сейф: время есть, изучу позже. – А сегодня короткий день, и кошка из дома, кошка из дома…

Я потянулся, зевнул и прошелся по зданию, заглядывая в каждую щель и зачем-то проверяя, все ли двери заперты и нет ли посетителей в коридоре. Но было так тихо и безлюдно, что у меня зазвенело в ушах. Я переглянулся с фикусом, напоминавшим притаившегося в углу осьминога, посмотрел в окно на дорогу, но и там, кроме лохматого пса, лениво трусившего по обочине, не обнаружил ни единой души. Бывают все-таки счастливые дни, когда кошка из дома!..

Я вернулся в кабинет, поглядел на заговорщицки молчавший телефон, и тут черт меня дернул позвонить Мирошнику.

– Как вы догадались? Я только собирался набрать вас, и тут – звонок! – загудел в трубку густой настоянный голос директора маслозавода. – Еду в ваши края. У меня там друг завелся – для своего магазинчика покупает сыр и масло, – ну и зовет сегодня на шашлыки, желает укрепить дружбу. Не хотите составить компанию?

– Хм! – неопределенно сказал я.

– Все равно вечером домой. Чего ждать? Сразу после обеда двинем, а? В лесу, на природе… Последние теплые денечки…

– Вы прямо змей-искуситель.

– Вот и хорошо. В три часа дня встречаемся на выезде, у заправки.

Саранчуку, явившемуся перед обедом после пламенной судебной речи, я сказал, что отправляюсь по району, а он остается на хозяйстве вместо меня, – и Леонид Юрьевич тотчас надулся и мимолетно перекинулся взглядами с отстраненно-сонной Оболенской. По тому, как оживились и заблестели у той глаза, я понял, что законность в мое отсутствие будет надежно защищена. Тем более что, выезжая со двора, я узрел Любку, несущуюся на работу с чем-то обернутым в газету, что она бережно, будто ребенка, прижимала к груди.

«Что ж, кошка из дома – штоф тут как тут! – усмехнулся я, и не думая гневаться на подчиненных. – Пляшите, мыши, раз уж мы заодно!..»

Мирошник ожидал меня у заправки, сидя за рулем заводской «Нивы». У него был важный задумчивый вид, и освещенная ярким солнцем лысина поблескивала из-за приспущенного стекла, будто огромное яйцо динозавра. Не выходя из машины, он высунул в окно руку, махнул – мол, езжай следом – и рванул с места, подняв с обочины золотистый столб пыли. Я пристроился позади, улыбаясь солнечному лучу и, будто сорванец из далеких детских лет, предвкушая веселый праздник непослушания.

Я всегда был человеком осмотрительным и достаточно осторожным, и потому редкие срывы, случавшиеся со мной, держались в памяти долго, как если бы ничего лучше этих срывов не было в моей жизни. В армии я едва не загремел в дисбат с формулировкой «самовольное оставление части», хотя только и всего, что, будучи в командировке, укатил на сутки домой. Правда, перед поездкой я тщательно изучил Уголовный кодекс и знал, что воинским преступлением считалось оставление части на двое суток и более. Наградой послужили незабываемые воспоминания о днях, проведенных на гауптвахте.

Были и другие замечательные случаи, когда я в злом упоении протеста срывался и совершал нечто спонтанно-непредсказуемое, но ангел-хранитель не позволял переступать красную черту добра и зла и тем самым сберег от дурных последствий.

И вот теперь я мчался неведомо куда и зачем с упоением Мальчиша-Плохиша, предвкушающего сладкое, – и тупой зад Мирошниковой «Нивы» мельтешил, виляя и пыхая сизым дымом, перед моими глазами.

За несколько километров до города мы свернули на грунтовую дорогу и, петляя по редколесью, выкатились к пруду, заросшему по берегам кустами орешника, рябины и дикими яблонями с крохотными янтарными плодами на корявых переплетенных ветках. У пруда стоял видавший виды рафик, судя по характерному защитному окрасу, отслуживший верой и правдой в какой-нибудь воинской части. Рядом с микроавтобусом чернел закопченным боком переносной мангал с догорающими дровами, языки пламени вспыхивали и гасли, и голубой дымок вился над мангалом и утекал в безоблачное небо.

Чуть поодаль, у раскладного походного столика, сидели на скамеечках две девицы, дружно уставившиеся на нас с любопытством сорок. Мирошник помахал им из автомобиля, и девицы переглянулись и захихикали, сверкая на солнце подведенными глазками и молодыми зубами.

– Наконец-то! – выпрыгнул из рафика мужчина, мне незнакомый, в камуфляже, и пошел нам навстречу. – Ну, Вася!..

Двигался он легко, пружинно, как ходит в лесу нетерпеливый охотник, и, верно, потому показался издали моложе своих лет, но когда приблизился, я разглядел лучистые морщинки у глаз и сообразил, что он наш с Мирошником ровесник. И рукопожатие у незнакомца оказалось быстрым и сильным, будто он торопился куда-то – пожал руку, глянул в глаза и помчался дальше.

– Что – Вася? – ворчливо отозвался Мирошник, заглядывая через плечо хозяина рафика на жеманно хихикающих девиц. – Ведь не готово!..

– Как это не готово? Только шашлык, а остальное – на столе, – сказал незнакомец и, пожимая мне руку, представился: – Егор Алексеевич. Можно – Егор. – Затем, взяв Мирошника под руку и отведя в сторонку, недовольным тоном поинтересовался: – Кто это с тобой?

– Тсс! – шикнул Мирошник и зашептал приятелю на ухо.

– Сказал бы наперед, – заметно смягчившись, с внезапной симпатией воззрился на меня Егор, затем кивнул Мирошнику на девиц и развел руками со вздохом: – Этих-то двое…

– Ничего, уступишь свою…

У меня вдруг сладко и преступно засосало под ложечкой, как если бы изготовился своровать райское яблоко у соседа, и, не утерпев, я исподтишка, с пугливым интересом глянул в сторону откровенно и зазывно сверкающих глупыми глазами девиц. Одна была страшна и костлява, с мучнистой кожей и белесыми завитками по сторонам лба. Другая – смугла, темноволоса, упруга, с правильными чертами лица и голыми стройными ногами, закинутыми одна на другую. Одна отталкивала, к другой меня сразу же потянуло, но я одернул себя: посмотрел и хватит, интересных девиц много, но куда им до Дашки! И вообще, что значит уступишь? Не надо мне уступать! И вовсе я не хочу!