У стен Малапаги - Рохлин Борис

В исполнении «Оды к радости» перерывы не предусмотрены. Веселие, хороводы, заздравные песни.

Великий Ашшур и его счастливые потомки уже на горизонте. Наденьте очки.

Времена отчаяния и унижения прошли. Настала эпоха процветания и неуклонной горделивости. Среднее звено, оперативные труженики безопасной жизни, молодые и голодные, на марше. Они неостановимы, непобедимы, бессмертны. Это — фениксы. Там, где они пройдут, не остаётся ничего и никого. Кроме тишины, благолепия и веры в необратимость происшедшего.

Началась Великая Охота. Священная Директория благословила. Ещё немного. И, как выражаются пастыри, мы всем миром начнём великую стройку взаимного согласия и любви. У нас всё для этого есть, Главное — есть Отец Нации и Спаситель Отечества.

Все будут удовлетворены. Никто не будет забыт. Каждый получит по заслугам.

Сила, державность, самобытность — и вперёд по светлому пути.

Эписодий

— Как насчёт Провинции?

— Бомбардемант будет продолжаться до полной и окончательной. Мы не отступим. Мы строим Порядок с большой буквы «ЧИ».

— Давно не сиживал на вавилонских унитазах столь напористый малый.

— Ассенизационное любострастие распространяется, как поветрие. Из каких роковых яиц вылупился этот парубок?

— Мы и высидели.

— Как так?

— Незаметно.

Эксод

В районе Андоры погибли центурионы и множество легионеров. Траура по погибшим не будет. В Вавилоне подобные инициативы с мест не одобряются.

Пропускной пункт «Гиндукуш-1» временно закрыт. Бомбят Канесу и Анехтаун.

Местное население поддерживает. Вдохновлено идеалами, запечатлёнными в «Циркулярах»: величие, сила, высшая справедливость. Сверены с «Основным Текстом» и соответствуют. Демонстрирует динамизм и готовность.

Исполнитель Обязанностей и Главный Ревизор посетил Провинцию. И ничего не обнаружил, кроме светлых танцевальных зал и изящно, со вкусом одетых старушек. Им дают уроки контрданса.

— Государственное деяние, Акт высшей мудрости, — проворковал Исполнитель в Совете Старейшин.

Не нам судить об этом. Не поводите зябко плечами. Гоните прочь пугающие мысли. Взирайте почтительно вдаль невинно-остекленевшим взором. Застряньте на улыбке и останьтесь при ней.

Зачем куда-то рваться?

Главное, не сбиться с пути, не оступиться. Человек слаб. Всегда может что-нибудь не то в голову прийти. Противоправно и против воли.

И вдруг мы прозрели.

Да ничего не надо. Нужно только погодить. А если прикажут образ мыслей изменить, то мы и от этого не откажемся. Всегда готовы.

Враг отступает. Жидкий свет зари,

чуть занимаясь на Востоке мира,

…колеблется. Но продолжает путь.

Ашшур, Ашшур… Исполненная мечта.

Однажды Сергей сказал фразу, которая — вероятно, в силу некоторой непонятости для меня, — сохранилась в памяти: «Я вышел из „Голубого отеля“ Стивена Крейна».

Почему Стивен Крейн, а не Хемингуэй, например, который и сейчас кажется мне автором, наиболее ему близким? Хотя рассказ, точнее, его начало, имеет прямое отношение к Сергею Довлатову, если не как к рассказчику, автору, прозаику, то как к человеку. «Голубой отель» начинается фразой: «Отель „Палас“ в форте Ромпер был светло-голубой окраски, точь-в-точь как ноги у голубой цапли, которые выдают её всюду, где бы она ни пряталась».

Сергей в жизни был, пожалуй, именно такой «голубой цаплей», спрятаться ему было невозможно и негде, впрочем, я думаю, он и не стремился к этому, а посему и доставалось ему больше, чем другим.

Изгнание из университета, служба в охране лагерей для уголовников могли бы сломать любого. У него же это обернулось прекрасной прозой. Но ощущение выброшенности из жизни, своего «отставания», «аутсайдерства» было, насколько я знаю, в те времена ему присуще.

Однажды, после возвращения Сергея в Ленинград, ко мне зашёл приятель и сообщил, что Довлатов сидит дома, никуда не выходит и всех ненавидит. Последнее больше говорит о нашем общем приятеле, чем о Сергее. На что на что, а на ненависть он не был способен. Правда, было, пожалуй, и затворничество, и ощущение безвозвратно утраченного времени. Но здесь на помощь пришло творчество.

Не знаю, как в эмиграции, но тогда он писал очень много, по два-три рассказа в день, словно навёрстывая упущенное не по своей воле. Казалось, это был бег на длинную, почти бесконечную дистанцию, где надо было во что бы то ни стало догнать и обогнать всех тех, кто, как ему казалось, ушёл вперёд. И, в общем, так и получилось — дистанция длиной в жизнь, увы, слишком короткая, если складывать её из дней и лет, но заполненная письмом, русским алфавитом… Как говорил сам Сергей: «Какое счастье, я знаю русский алфавит». Что ж, для художника судьба прекрасная — двенадцать изданных при жизни книг, успех у читателей, признание критики, — увы, американских читателей и американской критики… До издания сборника на родине Сергей, к сожалению, не дожил.

Во второй половине шестидесятых, в семидесятые годы он, действительно, много писал. Как-то он сказал: «Я написал уже три тысячи страниц». Но, как ни странно, при такой работоспособности внешне Сергей жил скорее жизнью праздного гуляки. Труд был незаметен, был виден только результат: написанные рассказы.

Не знаю определённо, но навряд ли это был сознательный метод, во всяком случае, мне казалось, что рассказы пишутся, именно пишутся, в два приёма. Вначале это было устное повествование, излагаемое за бутылкой водки, излагаемое с блеском, лёгкостью и остроумием. Что здесь можно сказать? Это было настолько талантливо, я бы сказал, расточительно, избыточно талантливо, что на этом всё должно было бы заканчиваться.

Представлялось ненужным, да и просто невозможным переносить это на бумагу, всё будет потеряно: точность каждого слова, детали, завершённость всего устного текста, и, пожалуй, главное — слова, перенесённые на бумагу, превратятся из живых звуков в мёртвые буквы, правильно расставленные, и только.

Это ощущение или, точнее, боязнь была скорее всего связана с обаянием Довлатова-рассказчика. Ведь нельзя перенести на бумагу с помощью пишущей машинки жест, улыбку, гримасу или опрокидываемую стопку водки.

Но на следующий день происходило другое чудо. Вечером за тем же столом — или уже за другим — Сергей читал рассказ, а то и два-три рассказа, написанные непонятно когда — и они были столь же блистательно остроумны, столь же завершённы, как их устные прототипы.

Только в нашей странно перевёрнутой, поставленной на голову жизни эти рассказы могли остаться ненапечатанными, обречены были на почётное существование в столе писателя.

Мне кажется, что как художнику Довлатову в высшей степени свойственно чувство детали, подробности. Думаю, это его врождённое качество, хотя и знакомство с американцами, и любовь к ним не прошли даром.