Жребий Салема - Стивен Кинг

И все-таки он подошел к двери в подвал и даже сумел заставить себя спуститься на пару ступенек, но потом ощутил такой ужас, что не мог пошевелиться. По щекам катились слезы, а тело содрогалось от дрожи, как в приступе малярии.

– Сьюзен! – взвизгнул он. – Беги!

– М… Марк? – Ее голос был слабым и вялым. – Я ничего не вижу. Здесь темно…

А затем раздался громкий, словно выстрел, звук, сменившийся довольным и жестоким смехом.

Истошный крик Сьюзен перешел в стон… и стих.

И все же Марк медлил, с трудом удерживаясь от того, чтобы броситься прочь со всех ног.

Снизу послышался ласковый голос, удивительно похожий на отцовский:

– Спускайся, мой мальчик. Ты мне очень нравишься.

В голосе звучала необыкновенная сила, которая не только рассеивала страх, но и безудержно влекла вниз. Марк даже сделал пару шагов, однако сумел собрать в кулак остатки воли и остановился.

– Спускайся же! – произнес голос уже совсем рядом. Помимо отеческой заботы в нем звучала непререкаемая воля.

– Я знаю тебя! Ты Барлоу! – крикнул Марк в темноту и бросился наверх.

В гостиной на него снова навалился страх, и если бы входная дверь оказалась запертой, он прошиб бы ее насквозь, как смешно показывают в мультиках.

Мальчик выскочил на улицу и помчался во весь дух (совсем как много лет назад другой мальчик по имени Бенджамин Миерс) по Брукс-роуд в сторону города, где тоже нельзя было чувствовать себя в безопасности. Разве не может главарь вампиров пуститься за ним в погоню?

Он свернул в лес и бросился напролом через чащу, поскользнулся и упал, перебираясь через ручей, но, в конце концов, оказался на заднем дворе своего дома.

Марк вошел через кухню и заглянул в гостиную, где мать с посеревшим от тревоги лицом говорила с кем-то по телефону. На коленях у нее лежал телефонный справочник.

Подняв глаза, она увидела сына и облегченно выдохнула:

– Пришел!

Не дожидаясь ответа, она повесила трубку и направилась к мальчику. На ее лице были следы слез, отчего Марку стало совсем не по себе.

– Марк… где ты был?!

– Явился?! – послышался голос отца, дрожавший от злости.

– Где ты был?! – повторила мать и, схватив Марка за плечи, встряхнула его.

– Гулял, – неубедительно промямлил он. – Я упал, когда бежал домой.

Больше сказать было нечего. Определяющей чертой детства является не удивительная и естественная способность объединять вымысел с реальностью, а отчуждение. Слов, адекватно передающих детские страхи и волнения, просто не существует. Мудрый ребенок это понимает и принимает как должное. Те же, кто этим руководствуется, перестают быть детьми.

– Я потерял счет времени. Оно… – добавил Марк, но не договорил, потому что в комнату влетел разъяренный отец.

5

В понедельник перед рассветом.

В окно кто-то скребся.

Марк очнулся ото сна сразу, без малейшего намека на сонливость или осознание реальности. Грань между безумиями во сне и наяву стала совсем тонкой.

За окном в темноте белело лицо Сьюзен.

– Марк… впусти меня.

– Уходи, – произнес он без всякого выражения. На ней были те же блузка и брюки, в которых она ходила в Марстен-Хаус. Интересно, беспокоятся ли ее родители? Обращались ли в полицию?

– Ты не пожалеешь, Марк, – сказала Сьюзен. Ее глаза были пустыми и темными. Она улыбнулась, блеснув зубами, чью белизну только подчеркивали бледные десны. – Вот увидишь! Пусти меня, и сам убедишься. Я поцелую тебя, Марк. Поцелую везде, как никогда не целовала даже мама.

– Уходи, – повторил он.

– Рано или поздно мы же все равно до тебя доберемся, – не унималась она. – Нас уже очень много. Впусти меня, Марк. Я… так голодна! – Она снова попыталась улыбнуться, но вместо улыбки ее лицо исказила гримаса, от которой в жилах у Марка застыла кровь.

Он поднял крест и прижал его к стеклу.

Сьюзен зашипела будто ошпаренная и отпрянула от окна. Какое-то мгновение она еще висела в воздухе, а потом ее контуры стали расплываться и она исчезла. Но Марк успел заметить на ее лице выражение горестного отчаяния.

Снова стало тихо.

«Нас уже очень много».

Марк подумал о родителях, безмятежно спавших внизу, и почувствовал, как его охватывает ужас.

Она говорила, что в городе есть люди, которые знают или подозревают.

Кто именно?

Наверняка писатель! Парень, с которым она встречалась. Его фамилия Миерс. Он жил в пансионе Евы. Писатели много знают. Это точно он! И ему надо предупредить Миерса до того, как к нему явится она…

Если еще не поздно!

1

В тот же воскресный вечер часы Мэтта Берка показывали без четверти семь, когда к нему в палату нерешительно заглянул отец Каллахэн. Прикроватная тумбочка и одеяло были завалены книгами. Мэтт позвонил Лоретте Старчер домой и настоял, чтобы она не только открыла библиотеку в воскресенье, но и лично доставила нужные книги ему в больницу. Та явилась во главе процессии из трех служителей, нагруженных книгами. Удалилась она, пыхтя от возмущения: Мэтт отказался объяснить причину столь странного подбора книг.

Отец Каллахэн с любопытством разглядывал учителя. Тот выглядел осунувшимся, но не таким удрученным, как большинство прихожан, которых священнику доводилось навещать при подобных обстоятельствах. Каллахэн заметил, что обычно пациенты воспринимают известие о раке, ударе, сердечном приступе или отказе какого-нибудь жизненно важного органа как весть о вероломстве. Человек отказывается верить, что столь близкий (и до последнего времени надежный) друг, как его собственное тело, может так предательски с ним обойтись. И первой реакцией является нежелание иметь ничего общего с тем, кто способен на такую низость. И не важно, что по этому поводу думает провинившийся. Однако отказаться от общения с предательским телом, подать на него жалобу или просто выкинуть из своей жизни не представляется возможным. И вся цепочка подобных больничных размышлений заканчивается жутким выводом, что собственное тело, оказывается, не только не друг, а самый что ни на есть настоящий враг, одержимый разрушением той высшей силы, которой всем обязан и которую стремится уничтожить через болезнь.

Однажды, будучи навеселе, Каллахэн даже сел за монографию по данному вопросу, которую намеревался опубликовать в «Католик джорнал». Мало того – он не поленился нарисовать и иллюстрацию, на которой изобразил мозг на крыше небоскреба. Само здание олицетворяло тело (о чем свидетельствовала соответствующая подпись), а языки пламени, вырывавшиеся из окон, – рак (хотя на его месте могли быть десятки других причин). Подпись под рисунком гласила: «Слишком высоко, чтобы прыгать». На следующий день, протрезвев, он порвал наброски будущей монографии на мелкие кусочки, а рисунок сжег: в католической доктрине не было места ни для одного, ни для другого, если, конечно, не подрисовать вертолет с надписью «Христос» и свисающей из него веревочной лестницей.