Дурная кровь - Роберт Гэлбрейт

В задней части вагона орал ребенок, мать которого так же громогласно пыталась развлечь его и утихомирить. Робин достала свой айпод и надела наушники. Она скачала альбом Джони Митчелл «Court and Spark» – любимую, по словам Уны, пластинку Марго Бамборо. У Робин до этого в течение многих недель не было времени его послушать, впрочем, как и любую другую музыку.

Но «Court and Spark» не успокоил ее и не обрадовал, а, наоборот, растревожил – как ничто другое из всего слышанного прежде. Робин ожидала услышать мелодии и хуки, но была разочарована: музыка словно бы осталась открытой, незавершенной. Красивое сопрано металось и налетало на фортепьянные или гитарные аккорды, и ни одна песня не заканчивалась простым рефреном, к которому можно привыкнуть и подладиться. Невозможно было подпеть, невозможно подхватить, если только ты не способен тоже петь, как Митчелл, чего Робин точно не могла. Странные слова вызывали реакцию, которая ей не нравилась: ей не доводилось испытывать переживания, о которых пела Митчелл, и потому Робин чувствовала настороженность, недоумение и грусть: «Love came to my door, with a sleeping roll and a madman’s soul…»[7]

Послушав несколько секунд третий трек, она выключила айпод и потянулась за журналом, который взяла с собой. Сзади в вагоне ребенок теперь истошно вопил.

Слегка унылое настроение продержалось у Робин, пока она не вышла из поезда, но при виде стоящей на перроне мамы, готовой отвезти ее обратно в Мэссем, на нее нахлынула волна настоящего тепла. Она обняла Линду и в течение почти десяти последующих минут, что они, болтая, шли к машине мимо кафе, откуда доносилась нестройная рождественская музыка, даже мрачное йоркширское небо и салон машины, пропахший их лабрадором Раунтри, будто успокаивали и подбодряли своей привычностью.

– Мне надо кое-что тебе сказать, – проговорила мать, закрыв дверцу со стороны водительского сиденья. Вместо того чтобы повернуть ключ зажигания, Линда уставилась на Робин чуть ли не с испугом.

От вызвавшего тошноту приступа паники желудок Робин завязался в узел.

– Что случилось? – спросила она.

– Все хорошо, – спешно успокоила ее Линда, – все здоровы. Но я хочу, чтобы ты знала до того, как мы вернемся в Мэссем, если вдруг ты их увидишь.

– Увижу кого?

– Мэтью, – продолжила Линда. – Он привез… он привез домой эту… Сару Шедлок. Они на Рождество гостят у Джеффри.

– О, – успокоилась Робин. – Господи, мама, я подумала, что кто-то умер.

Взгляд матери ей очень не нравился. Хотя только что внутри у нее все опять захолодело и погасло ненадолго вспыхнувшее хрупкое счастье, она изобразила улыбку и беззаботный тон.

– Все хорошо. Я знала. Мне звонил ее бывший жених. Я должна была догадаться, – сказала она, удивляясь своей недогадливости, – что они могут быть здесь на Рождество. Может, поедем домой? Пожалуйста! Умираю, как чая охота.

– Ты знала? Почему же нам не сказала?

Но по пути Линда сама дала ответ на этот вопрос. Материнские громы и молнии в адрес Мэтью, который прогуливается по центру города за ручку с Сарой, не умиротворили и не успокоили Робин. Она не ощутила ни удовлетворения от суровой материнской критики в адрес бывшего зятя, ни благодарности за подробный рассказ о реакции членов семьи («Мартин рвался опять надавать ему по шее»). Потом Линда перешла к разводу: что происходит? Почему до сих пор не достигнуто урегулирование? От медиации-то вообще будет толк? Разве поведение Мэтью, выставляющего эту женщину напоказ всему Мэссему, не свидетельствует о полной утрате стыда и рассудка? Почему, господи, почему Робин не согласилась привлечь адвокатское бюро «Харвис» из Харрогейта и твердо ли она уверена, что эта женщина из Лондона справится, ведь Корин Максуэлл сказала Линде, что развод ее бездетной дочери оформили совершенно элементарно…

Но по крайней мере, у них есть малышка Аннабель-Мари, заключила свой монолог Линда, когда они сворачивали к родному дому.

– Подожди, ты скоро ее увидишь, Робин, ты только подожди.

Передняя дверца открылась еще до того, как машина затормозила. На пороге стояли Дженни и Стивен, такие взволнованные, будто это им, а не Робин предстоит встреча с новорожденной малышкой. Поняв, чего от нее ждут, Робин изобразила на лице улыбку нетерпения и через несколько минут обнаружила, что сидит на диване в родительской гостиной и держит на руках завернутое в шерстяное одеяло теплое спящее тельце, на удивление плотное и тяжелое и пахнущее детской присыпкой фирмы «Джонсон и Джонсон».

– Она потрясающая, – сказала Робин, пока Раунтри стучал хвостом по журнальному столику; он тыкался в нее носом, все время пихал свою голову под руку Робин, никак не понимая, почему не получает привычную порцию ласки. – Она потрясающая, Дженни, – повторила Робин, когда ее невестка фотографировала «первую встречу тетушки Робин с Аннабель». – Она потрясающая, – еще раз сказала Робин Линде, которая вернулась с чайным подносом и жаждала услышать, что Робин думает об их двадцатидюймовом чуде.

– Все уравновешивается, так ведь, теперь, когда есть еще одна девочка? – восхищенно заметила Линда. Ее злость на Мэтью прошла, теперь ее вниманием полностью завладела внучка.

Гостиная стала теснее обычного не только из-за рождественской елки и кучи поздравительных открыток, но также из-за детских вещей. Пеленальный столик, кроватка-корзина, стопка загадочных пеленок, пакет подгузников и странное устройство, которое, как объяснила Дженни, было молокоотсосом. Робин восторгалась, улыбалась, хохотала, ела печенье, слушала историю родов, снова восхищалась, держала племянницу на руках, пока та не проснулась, а когда Дженни опять завладела ребенком и со значительным видом уселась, чтобы начать кормление, Робин сказала, что улизнет наверх распаковать вещи.

Она отнесла чемодан на второй этаж; внизу ее отсутствие осталось незамеченным и не вызвало сожаления ни у кого из тех, кто любовался новорожденной. Робин затворила дверь своей старой комнаты, но вместо того, чтобы распаковываться, легла на свою старую кровать. Мускулы ее лица болели от всех этих вымученных улыбок; она закрыла глаза и позволила себе роскошь полного уныния.

До Рождества оставалось три дня, и Страйк бросил притворяться, что здоров. Придя к выводу, что единственной разумной линией поведения будет отсидеться в мансарде до победы организма над вирусом, он погнал себя в людный супермаркет «Сейнсбери», где, трясясь в ознобе, потея, дыша через рот и отчаянно стремясь вырваться подальше от толпы и закольцованных рождественских песнопений, набрал достаточно продуктов, чтобы продержаться несколько дней, и отнес их в свое жилище над офисом.