Повести л-ских писателей - Константин Рудольфович Зарубин

Гревс и Домонтович создала иная цивилизация, в некой скрытой форме присутствующая на Земле, – та же цивилизация, которая распространяет «Повести л-ских писателей» и устраивает так называемые наводки. Я, скажу прямо, не в восторге от этого объяснения, но никакой альтернативной гипотезы, не выходящей за рамки естественно-научной картины мира, предложить пока не могу.

«Инопланетная» гипотеза не нравится мне вовсе не тем, что ссылки на пришельцев – это почти всегда эпистемологический deus ex machina, наукообразная версия божественного вмешательства. Степень невероятности происходящих событий такова, что нам, скорее всего, требуются маловероятные объяснения.

Я не испытываю энтузиазма по поводу внеземного происхождения «творчества л-ских писателей» прежде всего потому, что действия этой гипотетической цивилизации вызывают у меня оторопь. Если мы допускаем её существование, мы, на мой взгляд, вынуждены признать, что она либо исповедует кардинально иную этику, либо считает, что земляне находятся вне «зоны действия» этики (подобно тому как многие земляне считают, что вне этики находятся все или почти все животные). Вкупе с очевидным техническим могуществом «л-ских писателей» такая возможность, откровенно говоря, вызывает у меня ужас.

Относительно этики л-ских писателей см. также «Кассеты Виты Яновской».

Записка Лиисы Гревс

Решение зафиксировать и разослать любителям л-ских писателей всё, что уже известно, было одобрено на заседании фан-клуба ПЛП 3 августа. Тогда же Liisa Grevs («Дьяконова») пообещала, что напишет для летописи «автобиографическую записку». С тех пор она приносила с Vyökatu пять разных вариантов записки. Начиная со второй редакции, мы перестали их набирать и распечатывать, пока Гревс не определится.

Этот вариант, шестой и последний по счёту, Гревс написала от руки прямо в квартире Александры Домонтович вечером 15 августа, после того как мы сделали русскоязычную версию отчёта Лайтинен.

Текст приводится без сокращений, но с незначительными правками и везде в современной орфографии. Гревс пишет без твёрдого знака (кроме разделительного), фиты и – аго, но продолжает использовать «и десятеричное» и ять, поскольку «без них некрасиво» и потому что «слишком уж много слёз пролито, чтобы выучиться их правильно ставить».

Редактуру выполнила Алина Закирова. Блокнот с оригиналом записки хранится на Hämeentie, 35.

Откуда я взялась? Кто я? Зачем помню то, чего нельзя помнить?

В моей памяти нет разрыва, нет шва, явно разделяющего две части жизни. В одном воспоминании я затопляю печь в своей комнате на третьем этаже парижского пансиона, я сажусь за стол и тушу лампу, при свете которой только что писала. Укладываю голову на руки, надеясь полчаса вздремнуть, чтобы потом не клевать носом, дожидаясь новогодней полночи.

А вот следующее воспоминание. Я только что проснулась в широкой удобной постели. На мне нет никакого платья, я лежу нагая, прикрывшись одной простынёй. Комната словно раздалась во все стороны и побелела. В ней очень тепло и сухо. Голова кажется необычайно лёгкой, потому что мои волосы коротко острижены. За окном вместо серенького парижского вечера – чистейшая утренняя лазурь над бордовыми крышами из жести.

Как ни пытаюсь я нащупать качественную разницу между двумя этими сценами, никакой разницы не уловить. Образы Парижа из последних дней 1900 года не кажутся менее живыми и ясными или более искусственными, чем образы из первых дней июля в Хельсинки. Расстояние в сто двадцать лет никак не даёт о себе знать. Жизненные впечатления Елизаветы Александровны Дьяконовой, рождённой в 1874 году в Костромской губернии, столь искусно воссозданы в человеке по имени Liisa Nadja Grevs, обеспеченном документами независимой Финляндии и жилищем в её столице, что я и теперь, на седьмой неделе собственной жизни, легко забываюсь. Снова и снова я воображаю себя той женщиной, умершей более века назад.

Читая дневники той женщины, я порою смешиваюсь с нею до полного самозабытья. Мне вспоминается, как и где делались многие записи, какие события вдохновляли их. Описания, оценки, даже отдельные слова непрерывно отзываются во всём существе моём разнообразными переживаниями. То вдруг радостное и гордое чувство наполнит душу. То охватит горечь, негодование, застарелая неловкость, жгучий стыд. Всё это я переживаю от её лица: и чувства в отношении давно умерших людей, о которых рассказывает Дьяконова, и чувства к ней самой.

Я думаю: «Вот здесь я нашла точные слова, здесь я безупречно искренна, а вот здесь я недоговорила, здесь рисовалась, здесь нарочно себя представила в непростительно выгодном свете, здесь нагромоздила праздных, ни к чему не ведущих рассуждений…» Встречая места, где чья-то редакторская рука бесцеремонно укоротила, а то и переписала слова Дьяконовой, я чувствую боль и возмущение: «Как они посмели?! Неужели это мой брат мог обойтись так с моим дневником?»

Впрочем, чтение всё же легко сочетаемо с рефлексией, и мне достаточно отвести глаза от компьютерного экрана, чтобы одёрнуть себя, сказать себе: нет, кто бы ты ни была, ты не Дьяконова. Гораздо труднее себя вовремя осаживать, взаимодействуя с другими людьми. Стоит мне с кем-то заговорить – и Дьяконова тут как тут. Она вкладывает реплики в мои уста и нашёптывает мне свои суждения. Она толкает меня идти по проторённой ею душевной и умственной тропе.

До сих пор мой ближний круг общения ограничен фан-клубом ПЛП, где понимают моё положение и, каждый по мере своих сил, выказывают мне участие и нравственную поддержку. Это позволяет мне наблюдать поведение Дьяконовой, изучать её черты и привычки, не боясь совершить какой-нибудь непоправимый проступок. Надеюсь, что вскоре приноровлюсь к её характеру, научусь справляться с ним и руководить им без чрезмерного мыслительного усилия. Надеюсь, что рано или поздно научусь «играть» Дьяконову лишь тогда и в такой мере, в какой этого хочу.

Моё желание чётко отграничить себя от Дьяконовой не есть следствие неприязни к ней. Напротив, мне нравится её природный ум с большим тактом сердца, нравятся её наблюдательность, её практическая хватка и её далеко не кроткая натура, которая, судя по всему, жизненно необходима женщине даже сейчас, когда так много сделано для равноправности полов. Более того, я и не думаю вполне изживать из себя Дьяконову. Вероятно, я сохраню значительную часть её пристрастий и душевного склада до конца своего существования – когда бы он ни наступил. Меня, в общем, даже не заботит, что в фан-клубе меня часто называют её именем.

Однако ещё в первые дни моей собственной жизни – ещё до того, как меня нашли, – я пришла к выводу, что я и Дьяконова не можем быть одним и тем же человеком. Даже если умственная гибкость, позволившая мне сделать такой вывод, досталась мне от Дьяконовой заодно с её памятью, это не отменяет правильности