Слепой. Смерть в подземке - Андрей Воронин

Ответы на эти вопросы можно было получить сотней различных способов. Коль скоро Глеб все равно опоздал, время терпело; кто больше не мог терпеть, так это он сам, и, рванув на себя ручник, Слепой одним резким поворотом руля поставил свою машину поперек дороги, полностью перегородив узкий проезд.

Дальше все было точь-в-точь как во сне, с той лишь разницей, что наяву «стечкин» ни во что не стал превращаться и сработал, как всегда, без осечки. В плоском ветровом стекле мгновенно появилась аккуратная круглая дырка, «мерседес» пьяно вильнул, съехал с дороги и с треском завалился угловатым носом в заросший ольховником кювет.

Еще дальше произошло много всякой всячины, вспоминать о которой было и смешно, и неловко, а местами и просто неприятно. Глеб очень отчетливо помнил ощущение беззвучного сокрушительного удара в самое сердце, когда в километре от того места, где застрелил водителя «мерседеса» (если верить документам, то был начальник оперативного отдела ЧОП «Скорпион» Григорий Дмитриевич Банщиков), увидел отчетливый след волочения, оставленный на дороге каким-то тяжелым предметом. След начинался почти точно посередине дороги и уводил прямиком в кусты. Глеб остановил машину и с замирающим сердцем пошел по нему, почти уверенный, что сейчас получит последнее, самое главное и страшное свидетельство того, что безнадежно опоздал.

Как и ожидал, он обнаружил в заросшей кустами и малинником противопожарной канаве в нескольких метрах от дороги наспех набросанную кучу хвороста. Но то, что обнаружилось под ней, его сильно удивило. Это был не Федор Филиппович (и не Ирина, имя которой в данном контексте он боялся упоминать даже мысленно), а Стрельцов — мертвый, как кочерга, но, судя по некоторым признакам, перешедший в это состояние не накануне, как был уверен Глеб, а буквально несколько минут назад. Его присутствие здесь объясняло, откуда в кармане у Банщикова взялся его паспорт, но, отвечая на один, да и то второстепенный вопрос, оно порождало массу других. Для надежности Глеб не поленился наклониться и проверить пульс, уверившись, что дырка в марлевой повязке на голове у Стрельцова не является бутафорской и что на этот раз он действительно мертв — окончательно, без дураков и без шансов на воскрешение.

Потом была деревня, в которой оказалось неожиданно людно. Издалека углядев торчащий на задах знакомого подворья автофургон с синей мигалкой на крыше, Глеб почел за благо бросить машину и прогуляться пешком. Вокруг дома было полно людей в боевой экипировке спецназа; спецтранспорт для перевозки трупов еще не прибыл, и они, накрытые старым брезентом, лежали рядком в саду — семь штук, все как один в армейском камуфляже и высоких ботинках западного армейского образца. Один из четырех принадлежавших «Скорпиону» «мерседесов» лениво догорал посреди улицы, прямо напротив дома, и двое спецназовцев так же лениво ходили вокруг с порошковыми огнетушителями, сбивая последние чахлые языки пламени. Остальные три машины почти не пострадали, и Глеб не без цинизма подумал, что скоро кое-кто приобретет этот конфискат по цене, которую рядовой российский гражданин не раздумывая выложил бы за ржавую жигулевскую «шестерку» и еще долго хлопал бы в ладоши от радости, что совершил такую удачную покупку.

В доме, помимо Федора Филипповича и Ирины, которые, к неимоверному облегчению Глеба, были живы и здоровы, обнаружился спецназовец двухметрового роста, с бычьим загривком и покатыми плечами такой ширины, что полковничьи звезды на его мятых матерчатых погонах казались лейтенантскими. Этот персонаж на поверку оказался весьма эмоциональным человеком. Сначала он страшно удивился, обнаружив в помещении постороннего, который каким-то необъяснимым образом миновал его бойцов и очутился там, где посторонним находиться не положено. Потом, когда Глеб проигнорировал заданный в суровой армейской манере вопрос соответствующего содержания и не внял сделанному в той же манере предложению немедленно очистить помещение, полковник сильно раздражился. Эмоции свои он сдерживать не привык и проявлял их настолько громогласно и в таких выражениях, что Федору Филипповичу пришлось взять его за рукав и от греха подальше увести во двор, пока Глеб не напомнил ему о правилах поведения в присутствии женщины в своей собственной, не столь оглушительной, но зато очень действенной манере.

Далее последовала неизбежная романтическая встреча, в стандартный сценарий которой была внесена одна маленькая поправка: прежде чем упасть мужу на грудь и разрыдаться, Ирина залепила ему пощечину. Это не был легкий шлепок, не столько болезненный, сколько оскорбительный, которого можно ожидать от женщины; о нет, то была полновесная, звонкая затрещина, после которой у Глеба онемела половина лица и долго звенело в ухе. Он не обиделся: что заработал, то и получил. К тому же ему послужила утешением еще одна старая русская поговорка: бьет — значит, любит. И, судя по испытываемым ощущениям, любили его сильно, что, как ни крути, было хорошо.

Потом был разговор с его превосходительством, по ходу которого Глеб едва не сделал с Федором Филипповичем то же, что несколько минут назад сделала с ним Ирина. Произошло это, когда Сиверов попытался выяснить, почему генерал полдня не отвечает на телефонные звонки. На лице его превосходительства отразилось недоумение; не вдруг отыскав пресловутое средство связи, Федор Филиппович посмотрел на дисплей, и недоумение на его лице уступило место явному смущению.

— Елки-палки, батарея села! — пробормотал он.

Видимо, лицо Слепого в тот момент красноречиво отражало испытываемый им нестерпимый зуд в кулаках, потому что Федор Филиппович, бросив на него всего один короткий взгляд, поспешно перевел разговор на другую тему, объявив:

— А Стрельцов-то каков! Мы его облапошили, а он нам — той же монетой… Орел!

— Хорошо смеется тот, кто смеется последним, — буркнул Глеб, про себя отдав должное ловкости, с которой Федор Филиппович нашел на его теле самое мягкое, уязвимое местечко, идеально подходящее для того, чтобы воткнуть туда шпильку.

Позже, когда страсти улеглись, спецназ отбыл, а Ирина пошла собирать вещи, они немного поговорили об Америке. Федор Филиппович согласился, что Соединенные Штаты, благополучно обходившиеся без Глеба Сиверова на протяжении более чем двух столетий, худо-бедно простоят без него еще сутки, не понеся при этом существенного морального и материального ущерба. Вообще, затею своего агента он не одобрял, хотя и препятствовать ему не собирался.

— Впадаешь в детство, — елозя электробритвой по заросшей седой щетиной щеке, заметил он. — Гляди, уже и донкихотствовать начал… А главное, я далеко не уверен, что из твоего донкихотства выйдет хоть какой-нибудь толк.

— А когда из донкихотства выходил толк? — резонно возразил Глеб. — И потом, у человека должен быть выбор.

— Выбор есть всегда, — невнятно, ибо в этот момент, задрав голову и оттопырив нижнюю губу, выбривал нижнюю часть подбородка, напомнил генерал.

— Выбор выбору рознь, — сказал Сиверов. — В идеале выбор должен делаться на основании полной, правдивой информации…

— С соблюдением принципов демократии, законности, прав человека и идеалов гуманизма, — саркастически подхватил Федор Филиппович. — Ты вроде еще не помер, а требования выдвигаешь такие, словно уже получил постоянную прописку в раю.