Московское царство и Запад. Исторические очерки - Сергей Каштанов

Г. Е. Кочин проводит мысль о территориальном совпадении волости-общины и «волости», «стана» как административных единиц, установленных княжеской властью, и подчеркивает заинтересованность крестьян в признании их общинной земли «землей великого князя»[933]. Эта точка зрения не нова, но убедительных новых доказательств того, что княжеская «волость» покрывала крестьянскую общину, автор не приводит, наблюдения же Ю.Г. Алексеева, показавшего социальную неоднородность населения переславских «волостей» XV в., прямо противоречит развиваемой Г. Е. Кочиным концепции.

Ю. Г. Алексеев и Г. Е. Кочин довольно подробно остановились на органах волостного самоуправления[934], однако сам факт наличия этих органов и слабое вмешательство волостеля в земельные дела волости еще не являются доказательством общинной природы последней. Противоречивую характеристику общине дает И. И. Бурейченко. Он считает ее «организующей силой передвижения крестьянских масс на новые земли». Однако из его изложения не вполне ясно, кто же был организующий силой внутри общины – волостная верхушка или княжеская власть (автор называет в качестве представителей общины «волостную верхушку» и «княжеских волостелей»)[935]. Μ. Н. Тихомиров говорит, что органы крестьянского самоуправления XIV–XV вв. выбирались «на крестьянском сходе, носившем характерное название „мир“»[936]. Никаких данных о крестьянском сходе в источниках XIV–XV вв. нет.

В актах этого времени термин «мир» не встречается, а слово «миряне» употребляется только в смысле – не монахи (обычно различаются «черньцы» и «миряне»). «Мир» и крестьянский сход фигурируют также в книге Г.Е. Кочина. Однако о сходе автор приводит свидетельство лишь XVI в., а «избы мирские схожие», куда «сходятся крестьяне», упоминаются в писцовой книге начала XVII в.[937]. Трудно допустить наличие таких изб, например, в переславской деревне XV в., состоявшей, по наблюдениям Ю.Г. Алексеева, всего из одного двора. Сведения о «стольце» – центре сбора волостных разметов – появляются в актах не ранее 60-х – 70-х годов XV в. Таким образом, развитие волостного самоуправления прослеживается по источникам как раз в тот период, когда «волость», по признанию Ю. Г. Алексеева да и Г. Е. Кочина[938], не равнозначна общине, частично поглощенной владениями феодалов. Необходимо всесторонне обосновывать возможность распространения поздних свидетельств на более раннее время. Это касается и теории трудового освоения территории общиной[939]как одного из аргументов в пользу древности волостей-общин.

В литературе 1965–1966 гг. уделялось внимание спорному в нашей историографии вопросу о характере землевладения черной волости. Известно, что в трудах Л. В. Черепнина, А. Д. Горского и др.[940] черные земли рассматриваются в качестве разновидности феодального землевладения, при котором собственность на землю принадлежит государству, а право владения – крестьянам, налог же признается формой феодальной земельной ренты в пользу номинального земельного собственника – государства. Сторонники этой точки зрения, строго основанной на учении К. Маркса о земельной ренте[941], считают поэтому черных крестьян несвободными, феодально-зависимыми.

И. И. Смирнов, приводя высказывание К. Маркса о собственности общины на землю (К. Маркс имел при этом в виду прежде всего шотландский клан, т. е. род, а не сельскую общину)[942], поддержал другую точку зрения. По его мнению, крестьяне-общинники пользовались не правом владения, а правом собственности на землю, следовательно были свободными, не феодально-зависимыми[943]. Эту концепцию развивает и Г. Е. Кочин. Его аргументы можно свести к трем пунктам: 1) крестьяне черных волостей несли тягло, т. е. платили государственные налоги, а не феодальную ренту, 2) органы волостного самоуправления имели право распоряжаться земельными угодьями, 3) право крестьянских общин на землю возникло в процессе трудового освоения территории[944].

Второй и третий пункты не являются доказательствами по существу, ибо всякое владение землей связано с ее трудовым освоением, а распоряжение земельными наделами и даже право отчуждения их не служит решающим признаком собственности[945]. Все дело в том, рассматриваем ли мы налоги с черных крестьян как феодальную ренту, т. е. уплату налогов – как реализацию государством права номинального земельного собственника, или мы считаем эти налоги результатом чисто политических отношений, взносами граждан на содержание публичной власти. При первом допущении надо признать наличие производственных отношений феодального типа между государством и крестьянами, следовательно, крестьян – частично несвободными, при втором допущении приходится констатировать наличие только политических отношений между государством и крестьянами и, значит, свободы крестьян. Г. Е. Кочин обходит эту дилемму, без всяких оговорок расценивая тягло, государственные налоги как проявление лишь политических отношений, определявшихся «общественными и государственными нуждами»[946]. На этом и построено его доказательство крестьянской свободы, но само оно как раз и нуждается в доказательствах.