Марлен Дитрих - К. У. Гортнер

Он вернулся к своему эксцентричному стилю в одежде и иногда давал команды группе, размахивая лётными очками.

– Вы читали материал. Это будет грандиозно, – заверил он. – Екатерина Великая, какой никто никогда не видел.

– Именно это меня и беспокоит, – пробормотала я, но заняла свое место.

К концу съемок я не имела ни малейшего представления о том, что мы сделали. Просмотрев неотредактированные пленки, Любич вышел из зала. И я поняла, что инстинкт меня не обманул.

– Он водил вас за нос, – сказала я фон Штернбергу, лежавшему на моем диване с мокрым полотенцем на лбу; режиссер был измучен творческим хаосом, который сам создал. – Он дал вам полный контроль, и вы увлеклись.

– Любич сказал, что ему не понравилось? Обещал, что не выпустит фильм или заставит нас его переснять?

– Нет, – ответила я, стоя над ним в сильном волнении. – Он не сказал ничего. Разве этого не достаточно?

– Он не сказал ничего, потому что это посредственность на важной должности. И он так и будет молчать, что для меня предпочтительно.

Весьма вероятно, однако на следующий день я все же договорилась о встрече с Любичем. К тому моменту, когда она наконец наступила, я превратилась в комок нервов.

– Так что же? – спросила я, сев за его стол.

Любич посмотрел на меня долгим взглядом:

– Прошу прощения. У меня не нашлось слов. Такая картина.

Я глубже села в кресло и уточнила:

– Вы считаете, она ужасна?

– Нет. Я считаю – это произведение искусства. Но мое мнение ничего не значит. – Любич обошел стол, чтобы сесть рядом со мной. Прожив всю жизнь в Берлине, он не был склонен к сочувственным жестам, но у меня возникло ощущение, что если бы был, то похлопал бы меня по руке. – Он не способен держаться в рамках. Марлен, он потерял чутье. Такие фильмы не продать американской публике. Люди сейчас хотят реальности, а не гипербол. И он это знает. Боюсь, я не единственный, кого он ненавидит.

Я вскинулась, обожженная его намеком:

– Вы же не имеете в виду, что он ненавидит меня.

– Он ненавидит себя. С тех пор как он снял вас в роли Лола-Лолы, он расстался со своей идентичностью. Фон Штернберг может заявлять прессе, что он – это Дитрих и Дитрих – это он, но в душе он жаждет признания собственных успехов. И заслуживает этого. Вот в чем его трагедия.

– Вы ему это скажете?

Меня поразила столь тонкая оценка человека, которого я всегда стремилась радовать своей игрой на съемочной площадке, но часто находила непостижимым за ее пределами.

– Что это даст? – сказал Любич. – Мы выпустим картину как она есть, но ясно одно: вы должны решить, в ваших ли интересах продолжать работу с ним.

Я морщилась, читая рецензии. «Тайм» разносила фильм, как «гиперболу, в которой фон Штернберг погребает Дитрих под гнетом горгулий». Кинотеатры не хотели показывать картину, и ползли слухи, что студия снимет ее с проката и прервет мое сотрудничество с фон Штернбергом.

Любич подтвердил это:

– Мы должны сделать так ради вашей карьеры. Наш интерес в том, чтобы поддерживать вас, а не его.

– Но ведь вы сказали… вы говорили, что решение за мной!

– Я так думал. Начальство решило иначе. Мы не можем себе этого позволить, – объяснил Любич. – По правде говоря, фон Штернберг никогда не приносил нам столько денег, чтобы оправдать понесенные из-за него расходы.

– Но другие наши картины удались. Вы дали ему полную свободу, сказали, он может делать то, что ему нравится… – Я помолчала. – Вы знали, что так случится, – выдохнула я. – Вы хотели этого.

Любич поднял вверх ладони, будто насмешливо сдаваясь:

– Он не оставил мне выбора. Сказал, либо так, либо никак. Угрожал, что заберет вас с собой. Ошибался ли я, полагая, что он бы так и сделал?

– Да. Он не мог. Я уже подписала контракт со студией на две картины.

– Тогда у вас есть еще одна совместная с ним картина. Воспользуйтесь этим.

Фон Штернберг воспринял новости спокойно. Меня удивляло, что пока он не заявил прессе, что следующая картина станет нашей последней совместной. «Распутная императрица» была его местью, прямым ударом по Любичу в надежде, что, как и в истории с Шульбергом, он сумеет опрокинуть соперника. Это открытие расстроило меня. Я почувствовала себя обманутой, он использовал меня в разрушительном конфликте с самим собой. Пока фон Штернберг выигрывал свою баталию против Любича, он ни на секунду не задумывался о том, как это может отразиться на мне.

Я неделями отказывалась отвечать на его звонки, с презрением относилась к его меланхолическим признаниям для публики, что нам пришло время расстаться, хотя не позаботился о том, чтобы сообщить мне об этом лично. Но когда он наконец появился у моих дверей, пришлось открыть.

– Это все из-за вас, – сказала я, преграждая ему путь.

Фон Штернберг примирительно пожал плечами:

– Любич, может быть, и умен. А я мудр.

– Мудр? – переспросила я; мне хотелось его придушить. – «Парамаунт» сняла картину с проката. Нам конец.

– Мне конец. Но не вам. – Он вынул из кармана пальто свернутую в рулон пачку листов, расправил их и съежился; от него разило окурками, которые он всегда держал где-нибудь при себе, как какой-то бродяга. – Прочтите, – сказал фон Штернберг. – Вы увидите, это лучшая вещь из всех, какие мы когда-либо делали.

– Это я уже слышала.

Однако меня остановило то, что сценарий выглядел полным.

– Моя любимая, – голос фон Штернберга стал обезоруживающе нежным, – покончим с этим. Я не могу… – Он оборвал сам себя. – Просто прочтите. Если вам не понравится, я расторгну контракт, чтобы освободить вас. Я уйду, и пусть студия винит во всем меня. Что они мне могут сделать, чего еще не сделали?

Он вложил сценарий мне в руки и, понурив плечи, вернулся в свою машину. Глядя ему вслед, я вдруг поняла: как сказал Любич, могло быть либо так, как хотел фон Штернберг, либо никак. А раз он не мог подобрать ключа, чтобы разомкнуть связавшую нас цепь, то решил разорвать ее.

Я села и стала читать, а закончив, не двигалась с места. Сигарета тлела между моими пальцами, превращаясь в столбик пепла. Меня охватила грусть.

На прощание мой режиссер, способный довести кого угодно, предложил мне сыграть самую желанную роль.

Она – фантазия и гроза каждого мужчины. В мантилье с узором из одуванчиков и с лакированным peineta[64] в волосах, она едет в украшенной воздушными шарами коляске по дождливой Севилье. Днем она может быть работницей на фабрике, но по ночам Кончита Перес – воплощение желания. Юный лейтенант, которого предупреждали об опасности ее взгляда, в восхищении следит, как она проезжает мимо, в ее глазах, затененных кружевом, – жестокость. Она знает, что он будет следовать за ней, пока не получит от нее приглашения, присланного в коробке с заводной игрушкой.