Марлен Дитрих - К. У. Гортнер

Страна, где я родилась, где познала первый успех, стала местом безжалостного террора.

Поддерживать соотечественников, которые приезжали в Голливуд, деньгами, направлением на студии и даже местом для ночлега, – разве я не должна была так поступать? Это было единственное, что я могла сделать. Теперь я не высказывалась открыто, сознавая, какую опасность могли нести мои слова, произнесенные публично. На родине меня ненавидели, мои картины предавали анафеме, мой образ обезображивали, само мое происхождение ставилось под вопрос Геббельсом, который опубликовал статью, где называл меня незаконнорожденной дочерью русского. Я могла вообразить, в какую ярость это приводило маму, но когда бы я ни звонила дяде Вилли, договариваясь заранее, чтобы она была у него, моя мать неизменно отвечала: «Мы не сделали ничего плохого. Вступили в партию, как приказал Гитлер. Зачем им беспокоить нас?»

Но они могли. Я боялась, что могут. Руди, так как его не лишили разрешения ездить в Германию, заверил меня, что побывает там, навестит моих родных и проверит, говорит ли мать правду. Он съездил и отчитался: все было так, как она описывала, хотя добавил: «Тебе бы не понравилось то, что я там увидел. Нашего Берлина больше нет».

Тем временем на следующей картине – «Желание» – я воссоединилась с Гэри. Название оказалось весьма подходящим, потому что, как только начались съемки, мы возобновили наш роман. Он бросил Лупе или она бросила его – кто поймет? – и разводился с женой. Теперь ему было за тридцать, он играл вожделенные главные роли и полностью раскрыл свой потенциал, стал красивее, чем прежде, и проявлял не меньшее искусство в постели.

Мерседес была обижена. Она не одобряла моих близких отношений с мужчинами, и хотя время от времени мы встречались как любовницы, она вернулась к Гарбо «на полный день». У нее был особый пароль, которым она пользовалась при разговорах со мной по телефону, – Ocupée[65], когда Гарбо была у нее дома. Меня так и подмывало отправиться в Санта-Монику с Гэри и припарковаться где-нибудь поблизости, чтобы хоть краешком глаза посмотреть на мою ускользающую соперницу, которую, как бы неправдоподобно это ни звучало, я до сих пор так и не видела лично.

– Она вовсе не такая, какой себя выставляет, – сказал Гэри. – Ты гораздо красивее и… – добавил он, спускаясь к моему пупку, – вкуснее.

Я легонько шлепнула его:

– Ты с ней не спал. Она любит женщин. Мне это известно из достоверного источника.

– О тебе тоже так говорят, – он лизнул меня, заставив вздрогнуть, – а посмотри на себя сейчас.

Фильм «Желание» стал хитом, и сердечная боль по поводу потери фон Штернберга стерлась. В роли похитительницы драгоценностей Мадлен я была разодета в норку и источала очарование, которого ждала публика. Картина только выиграла от моих недетских шуточек с героем Гэри – добродушным американцем, которого Мадлен вовлекает в грабежи. Кроме того, по сюжету был счастливый конец, что тоже, как и моя возня с Гэри, порадовало «Нью-Йорк таймс», заявившую: «Освободившись от уз фон Штернберга, мисс Дитрих воспрянула духом».

Любич быстро состряпал для меня новый проект, отобрав на роль горничной, которая влюбляется в армейского офицера в исполнении галантного, импортированного из Европы француза Шарля Буайе. Картина была призвана покончить с моим гламурным имиджем во имя более реалистичного подхода, однако к третьей неделе съемок сценарий так и не был готов. Когда пронесся слух, что совет директоров, недовольный отсрочкой и, соответственно, потерей прибыли для «Парамаунт», уволил Любича, я в ярости ушла со съемочной площадки.

Позвонила Хемингуэю. Мы поддерживали регулярные контакты, обмениваясь письмами и телефонными звонками. Он делился со мной рассказами о приключениях на сафари и о работе над новым романом, а я потчевала его голливудскими сплетнями и историями о своих похождениях на съемочной площадке и за ее пределами.

– Они избавились от него, как и от фон Штернберга. Они нас ненавидят, потому что мы немцы. Любич поддерживал меня, пытался дать мне возможность выбора, куда направлять свою карьеру. Теперь у меня есть незаконченная картина и никаких идей насчет того, что мне предложат делать дальше.

– Отдышись, фриц, – усмехнулся Папа. – Что я тебе говорил? Никогда не делай того, чего делать не хочешь. Тебе не нравится, как развивается твоя карьера? Не скули. Делай что-нибудь.

Tu etwas. Девиз моего детства.

Так я и поступила. Наняла известного голливудского агента Эдди Фельдмана и поручила ему торговаться с «Парамаунт». Я, со своей стороны, контракт выполнила, на меня нельзя возлагать ответственность за просрочку с написанием сценария. Призванная к ответу, студия положила на полку мою неоконченную картину, и, пока продолжались поиски нового шефа для отделения на Западном побережье, меня сдали в аренду на одну картину студии «Дэвид О. Селзник интернешнл».

Я вновь возвращалась в пустыню со своим звездным партнером Буайе.

Мы снимали «Сады Аллаха» в Мохаве, неподалеку от Юба-Сити. Скорпионы прокрадывались в наши дома на колесах и поселялись в обуви. Ледяные ночи и адская дневная жара превращали съемки в пытку. Я ходила в шикарных одноцветных одеяниях, которые свисали свободными складками, как греческий хитон. Сбросила десять фунтов, и еще пять ушли с по́том. А однажды, к ужасу других актеров, я даже упала в обморок, вызванный тепловым ударом.

Буайе оказался приятным компаньоном, несмотря на температуру, которая превышала сто тридцать пять градусов. Однако роли у нас были несимпатичные, и замысел студии воссоздать атмосферу «Марокко» испепеляла моя нервозность относительно того, как я буду выглядеть при цветной съемке.

Мне было тридцать четыре, я видела то, что скрывали макияж, свет и сетчатые фильтры. Лицо я поддерживала в порядке, избегая солнца. В моем шкафу было полно шляп с волнистыми ниспадающими полями и зонтиков с Сэвил-роу[66], которые я носила с собой, как другие дамы носят сумочки. Кое-кто из стареющих звезд прибегал к хирургическим операциям, а у меня особого желания делать это не было. Я полагалась на здоровое питание и увлажняющее средство на травах, которое рекомендовал Трэвис Бэнтон – повелитель красоты.

И все же едва заметные линии стали появляться у моих глаз и губ – Мерседес называла их «линии смеха» и добавляла: «Они доказывают, что ты – человек», хотя для меня они были напоминанием о том, насколько быстро тикают часы в Голливуде. «Сады Аллаха» стали моим первым фильмом в цвете, перенасыщенная техниколоровская пленка все гипертрофировала. Каждый день перед началом съемок у меня был целый список того, что нужно перепроверить, – от местоположения прожекторов до наиболее выгодных для моего лица углов, под которыми установят камеры. Все это бесило моего режиссера.

Однажды после обеда, когда мы готовились к очередной сцене, ветряные машины дули так сильно, что я почувствовала, как песчинки секут мне кожу. Парик Буайе отклеился и трепался у него надо лбом. Мне пришлось накрыть голову руками, чтобы с моей прической не произошло того же, что с волосами партнера, и я зло крикнула: