Моя сестра - Елена Блаватская. Правда о мадам Радда-Бай - Вера Желиховская

– Скажите хоть одно, – спросила m-me де Морсье, – значит, и вы знаете, что все обманы и гадости, о которых Годжсон сообщает в своем отчете, правда?

– Конечно, знаю! – проговорила мистрис Оклэй.

– Ах, боже мой, если б только это!..

Так мы ничего больше от нее и не добились, и я с тех пор ни разу ее не видел. Свидание это было почти перед самым моим отъездом из Парижа.

Эта мистрис Оклэй произвела на меня своей жалкой внешностью, отчаянием и темными речами самое тяжелое впечатление. Помимо всякого таинственного и кровавого мщения адиарских «душителей», ядов и кинжалов, было ясно, что она запугана вождями новейшей теософии до последней степени, а муж ее до того скомпрометирован, что уже для него нет возможности отступления. Их обманули, обобрали и запутали. Она еще нашла в себе силу, истерзанная и нищая, убежать; он же, очевидно более слабый духом, остался в вечном рабстве. Признаюсь, бледное лицо мистрис Оклэй с глазами, полными ужаса, не раз мне потом вспоминалось и мерещилось.

И вдруг в писаниях г-жи Желиховской («Русское обозрение», 1891, декабрь, с. 500–585) я встречаю эту самую «погубленную и спасшуюся бегством из Адиара в Европу» мистрис Купер-Оклэй снова в среде теософического общества. Она поместила, уже после смерти Е. П. Блаватской, в теософическом журнале «Lucifer» воспоминания о поездке с «madame» в Индию и своем пребывании в Адиаре. Из этих «воспоминаний мистрис Оклэй» г-жа Желиховская приводит пространные выдержки. На статьи г-жи Желиховской, как уже достаточно доказано, рискованно опираться, но все же трудно предположить, что эти выдержки, поставленные в кавычках, не представляют более или менее верного перевода. У меня нет под рукою июньского номера «Lucifer» за 1891 год, но ведь он существует, его можно найти и проверить.

Итак, мистрис Оклэй является панегиристкой Елены Петровны; она преклоняется перед ее таинственными познаниями, описывает ее торжества во время пути в Индию, почет, ей оказанный. Затем, говоря о заговоре Куломбов и о расследовании Годжсона, она признает «madame» совершенно невинной, чистой как снег, оклеветанной и пишет, между прочим:

«Никто, не бывший на месте с m-me Блаватской, и представить себе не может, до чего скандальна была несправедливость к ней англо-индийского общества».

Каково было прочитать это мне, когда я будто еще вижу перед собою измученное лицо мистрис Оклэй и слышу ее приведенные мною выше слова: «Конечно, знаю! Ах, боже мой, если б только это!..».

Далее она пишет о болезни (в Адиаре, в начале 1885 года) Е. П. Блаватской:

«Ужасно тоскливы были дни и в особенности ночи, которые мне одной пришлось проводить над больной, но таково было ее успокоительное влияние даже в болезни, что я нимало ничего не боялась, уверенная, что хотя она лежит недвижима, но что опасности нет. Даже в последнюю ночь, когда доктор заявил, что она более в себя не придет, когда она уже несколько часов была в полном беспамятстве и я, говоря по-человечески, должна была сознавать, что все кончено, я не переставала надеяться!.. Никогда не забуду этой ночи, но не могу входить в подробности… Одно скажу: в восемь часов утра “Е. П. Б.” открыла глаза и совершенно спокойно, голосом, которого мы много дней у нее не слышали, попросила позавтракать… Когда приехал доктор, я вышла ему навстречу; изумление его было велико!.. “Е. П. Б.” встретила его словами: “Ах, доктор, вы не верите нашим великим учителям!”. С этого дня она стала быстро оправляться, а врачи (отменив смертный приговор) начали усиленно посылать ее в Европу… Но я за ней уже не могла тотчас ехать, все эти волнения осилили меня, я сама с ног свалилась!»

Несчастная мистрис Оклэй! Она, очевидно, все это писала под диктовку, и мне представляется, как ее захватили, запугали еще больше, вырвали из нее совесть и заставили сделаться послушным орудием тех, от кого она бежала в ужасе. И это бегство даже оказалось не бегством, а стремлением за «madame». Тотчас она не могла ехать, ибо заболела, но, поправившись, поспешила… соединиться с «Е. П. Б.»!..

И вот что говорит она об этой своей благодетельнице «Е. П. Б.»:

«Говорят, будто бы фамильярность порождает небрежение, но замечательно, что с ней чем ближе и короче мы сходились, чем неразлучнее становились в повседневной жизни, тем большее уважение мы к ней чувствовали, тем глубже научались почитать ее!.. Удивительная, таинственная демаркационная черта всегда ее окружала, ограждая внутреннюю, духовную жизнь ее от внешнего, обыденного существования…»

Любопытно, что бы сделала и сказала погибшая мистрис Оклэй, какое лицо у нее было бы, если б m-me де Морсье или я встретили ее с такими ее «воспоминаниями» в руках и спросили бы: «Что это значит?».

Мне кажется, это значит прежде всего, что теософическое общество, по крайней мере в его первоначальном составе, действительно страшное и мрачное общество и что немало слабых духом людей погублено Е. П. Блаватской и ее сотрудниками.

XX

Я на себе самом должен был испытать, к каким средствам прибегали «madame» и ее «близкие», для того чтобы отделаться от опасного человека, обезоружить его и заставить молчать. Мои экскурсии в область «таинственного», заставившие меня заинтересоваться Блаватской, мое желание разгадать эту удивительную женщину и ее обличение перед людьми, которых мне тяжело было видеть обманутыми ею, – все это обошлось мне очень дорого. Я должен был вынести тайное теософское мщение, а теперь вынужден решиться говорить о нем, так как вижу, что без указания хоть некоторых фактов и подтверждения их документами мой рассказ был бы далеко не полным, так же как и характеристика Блаватской с ее сподвижниками.

В припадке ярости и отчаяния Блаватская единовременно с «исповедью», посланной мне в Париж, написала в Россию г-же X. о том, что я «враг», и враг опасный, ибо, очевидно, знаю очень много, и многое знаю, вероятно, от г-жи Y., которая, поссорившись с нею, Блаватской, выдала мне ее. Г-жа X., получив это письмо, превратилась в фурию, написала г-же Y., а та в качестве друга поспешила меня обо всем уведомить из Петербурга.

«…Напишите вы им (Блаватской и X.), Христа ради, – просила она, – что нечего мне было предавать вам, по выражению X., Елену или убивать ее, как она пишет сама, потому что все ее прошлое прекрасно известно многому множеству лиц (поименовываются некоторые лица) – и уж я не знаю кому… Вы представить себе не можете, чему они меня подвергают, избрав каким-то козлом-грехоносцем, за все ответственным, какой-то телеграфной проволокой для передачи всяких гнусностей. Еще несчастная, сумасшедшая Елена не так – она жалка! Но X. сама злоба и клевета олицетворенная…»

Далее г-жа Y. сообщала мне, что там собирают адреса некоторых близких мне лиц, а с какою целью – неизвестно. Я должен был понять из этих слов, что милые дамы остановились для начала на самом простом способе мщения посредством анонимных писем, адресованных к близким мне людям, с целью как-нибудь оклеветать меня и поссорить и в расчете на то, что – calomniez – il en restera toujours quelque chose.

Через несколько дней получаю от г-жи Y. еще коротенькое письмо, но на сей раз ничего определенного, а лишь восклицание: «Да! X. во сто тысяч раз хуже, злее и виновнее Елены!».