Моя сестра - Елена Блаватская. Правда о мадам Радда-Бай - Вера Желиховская

Но эта заграничная поездка, очевидно, очень интересовала ее, особенно же ей хотелось доставить удовольствие одной из своих дочерей, которую Блаватская с большой предусмотрительностью тоже пригласила в гостеприимный дом Гебгарда.

– Я знаю, что не на приятности еду! – воскликнула г-жа Y. – Но я не могу не ехать, потому что только личным моим свиданием с Еленой возможно все это уладить. Вы сами мне скажете спасибо, я докажу вам на деле мою дружбу! Только, бога ради, будьте благоразумнее! Вы все в каких-то эмпиреях витаете и не хотите понять действительности; я гораздо старше вас и видала на свете всякое, верьте же мне, что вы поставили себя в ужасное положение, и я дрожу за вас…

– Помилуйте! – возразил я. – Можно подумать, что я совершил какое-нибудь злодеяние или позорящий честь поступок, а потому должен бояться, трепетать мщения Блаватской и X.!

– Ну вот, ну вот! – всплеснула руками г-жа Y. – На какой планете вы живете? Неужели вы не можете понять, что вовсе не надо быть преступником или непорядочным человеком, для того чтобы вам испортили репутацию и отравили всю жизнь? «Добрая слава лежит, а худая бежит»! – недаром это говорится. Там уже против вас целая организованная кампания. У Елены есть друзья, а у X. их даже очень много – и люди все почтенные. И вот все эти почтенные люди, ничего не зная, со слов Елены и X., а потом со слов друг друга станут повторять про вас самые возмутительные сплетни, переиначивать, искажать факты вашей личной, интимной жизни. Да одно это испортит вам будущность! Ведь вам в глаза никто ничего не скажет, вы ни о чем не будете и подозревать, а пройдет несколько времени – вас смешают с грязью, обольют помоями, и никто за вас не заступится, потому что верят скорее всему дурному, чем хорошему, и всякий факт при усердии можно осветить как угодно. Одной такой злобной, бессовестной и преступной клеветницы, как X., достаточно, чтобы навсегда отравить вашу жизнь.

Чем бессовестнее клеветник, тем клевета вернее достигает цели. Главное же, что вы ничего не будете знать и станете биться как рыба об лед, не понимая, почему это люди от вас отстраняются и не только не помогают вам в затруднительные минуты жизни, а даже вредят вам. Если б вы были одинокий и хорошо обеспеченный человек, тогда бы еще туда-сюда, махнули бы рукой – и только! Но ведь вы не таковы, вы не можете обойтись без людей… Неужели все эти азбучные истины вам неизвестны?

– К несчастью, неизвестны, – ответил я, – и вы добились того, что меня совсем расстроили и смутили. Да, очень может быть, что все эти ужасы меня ждут действительно. Но что же мне делать? В недобрую минуту я столкнулся с вашей Еленой Петровной, но раз уж совершилось такое мое несчастье – все последующее неизбежно вытекало одно из другого…

– Зачем же вы не бежали от этой фатальной женщины тогда, в Париже, в 1884 году, когда я вас предупреждала? Разве я не говорила вам, что с нею только можно запутаться? – перебила меня г-жа Y.

– Все это так, но я не мог успокоиться на вере в ваши слова; и сама она, и ее общество, и все движение, поднятое ею, характер этого движения заставляли меня убедиться, узнать все непосредственно. Только теперь я знаю, когда во всем убедился своими глазами и ушами, только теперь, узнав это явление, я могу спокойно и известным образом к нему относиться.

– Я вас не понимаю и никогда не пойму! – горячилась г-жа Y. – Узнали, ну и молчали бы, а не лезли в петлю. Однако покажите-ка мне письма Елены, которые ее так компрометируют, я должна прочесть их сама, чтобы знать, в чем дело, и иметь право говорить, что я сама, своими глазами, их читала.

Я передал ей известные читателям письма. Она прочла и сидела вся багровая.

– Вот сумасшедшая! – наконец воскликнула она.

– Дайте мне, пожалуйста, с собой эти письма, я сохраню их как зеницу ока и верну их вам по моем возвращении из Эльберфельда.

– Вы требуете совершенно невозможного, – сказал я, – эти письма должны находиться у меня. Вы их видели и читали, знаете, что это ее собственноручные письма. Если же понадобится перевод, сделанный мною в Париже и проверенный и засвидетельствованный присяжным переводчиком парижского апелляционного суда Бэссаком, он оставлен мною у m-me де Морсье, так же как и копии оригиналов. Это дело в порядке, и всякий может сличать письма и перевод их сколько угодно.

– С чем же я еду? Какое ваше последнее слово? Неужели и теперь, когда вы видите, как много зла вам могут сделать, вы не будете согласны на какие-нибудь уступки, которыми я могла бы их обезоружить? Остерегитесь и будьте хоть теперь-то благоразумны!

– Мое последнее слово вот: я, конечно, не стану отказываться от своих показаний, которые записаны и оставлены мною у m-me де Морсье. О прошлом Елены Петровны, которое мне главным образом рассказали вы же, и рассказали не как тайну, а как вещь общеизвестную, было сообщено мною интимному кружку в Париже. Я должен был это сделать ввиду известного «измышления девства», на котором Блаватская основывала свое положение в теософическом обществе. Но мы тут же решили, что, если б пришлось дать большее распространение сделанным разоблачениям – это прошлое будет оставлено в стороне, насколько сама Елена Петровна его оставляет в «исповеди». Во всяком случае, ее обвиняют и будут обвинять не в ее прошлом, а в теософских обманах. Я же отныне отстраняюсь от всего…

– Но вы станете, пожалуй, здесь, в России, писать и печатать против нее? – перебила г-жа Y.

– В России о теософическом обществе и его основательнице очень мало известно, и самое лучшее – совсем не говорить об этом. Я обещаю вам, что, пока в русской печати не станет появляться превратных сведений о теософическом обществе и Елене Петровне, я буду молчать. Если же обо всем этом заговорят и заговорят лживо, я почту своим прямым долгом печатно восстановить правду и рассказать то, что мне известно. Вот мое последнее слово.

Г-жа Y. осталась очень недовольна моей неуступчивостью и уехала в Эльберфельд.

Недели через полторы из Эльберфельда в меня был пущен еще один двойной заряд, направленный рукою Елены Петровны, то есть два письма, вдохновленных ею и даже, по всем вероятиям, прошедших через ее цензуру. Я должен был убедиться из этих писем, что путешественницы, как и легко было предвидеть, совсем попали в лапы «madame» и стараются изо всех сил усидеть на двух стульях сразу.

Г-жа Y. просила меня, между прочим, прислать засвидетельствованную копию «исповеди» и т. д. и в то же время объявляла, что едет в Париж для сличения писем. Далее опять уговаривала она меня – призывая Бога в свидетели чистоты своих намерений – сделать требуемые от меня уступки, «пока еще можно прекратить скандал без огласки». «Не доводите до крайности, не заставляйте ее (Блаватскую) прибегать к суду, привлекать вас, Морсье и пр. к ответу в диффамации… У нее много преданных, а главное, очень богатых друзей, которых процесс не разорит и которые умоляют ее начать его. Гласности она не боится… Письма из Парижа убедили меня окончательно, что парижане только и ждут возможности привлечь вас к суду “en diffamation”, а если до этого дойдет, поздоровится ли от печатного скандала вам? Ради бога, не оскорбляйте меня: не подумайте, что я запугиваю вас! Не запугиваю я, а жалею. Глубоко жалею и хочу вам добра…»