Санки, козел, паровоз - Валерий Генкин

Все это произошло через много лет после того, как Виталик ушел из театра, потом из него ушли все «старики», а потом English Drama Group и вовсе прекратила существование.

Но след остался. И время от времени мелькают в памяти какие-то обрывки, сценки, реплики. Во время репетиций он выучил наизусть почти всего «Короля Лира», где сам играл то крошечную роль французского короля, то весьма второстепенного Кента. Позже, в «Пещерных людях» Сарояна, — Герцога. Было еще что-то, да вылетело из памяти. Ярче запоминалось то, что видел и слышал со стороны. Мишин Лир, поединок Эдгара и Эдмунда, воркование Евы-Корделии. Unhappy that lam I cannot heave my heart into my mouth — ну и так далее. Запомнил еще красавца армянина, встреченного в метро. В руках Виталика была книга Сарояна — он учил роль. Oh!Ifs a play, isn’t it? «Ну», — ответил Виталик мрачно. И услышал безупречную английскую речь. Они потом всей труппой гадали, не кагэбэшник ли этот красавец — уж больно чисто говорил и уклонялся от ответов на вопрос, где выучил язык. На собеседовании девицы спросили, женат ли он. I am not much of a husband, сказал. По сю пору запомнил Виталик эту идиому.

Да английский — это как раз то, где он, хоть и ненадолго, превозмог свою лень. Прежде, да и потом вечно не хватало — терпения, ума, таланта, честолюбия. С милого детства — качать мускулы, чтобы дать отпор, если понадобится. Стал заниматься греблей, бегали с Аликом на «стрелку» у «Ударника», месяца два пыхтели в бассейне, катаясь туда-сюда на сиденье псевдолодки и гоняя воду здоровенным веслом: академическая гребля называется. Бросил. Уже в институте пошел в секцию фехтования, мечта со времен мушкетерской зависимости. Бросил — больно было ногам от растяжек и ковыляния на полусогнутых по периметру зала. На втором курсе начал углубляться в математическую логику, самонадеянно схватил талмуд Гилберта и Аккермана и увял странице на двадцатой. Позже, постигая импульсную технику за рамками институтского курса электронных приборов, увяз в каком-то фантастроне, плюнул. Были еще теория графов, Бесселевы функции, бултыхание в запоминающих устройствах тех еще, начала шестидесятых, компьютеров, патриотично называвшихся ЭВМ. А вот английский не надоедал. Он закончил вечерний иняз, попутно побаловавшись теоретической лингвистикой. Баловство это имело долгоиграющие последствия. Через несколько лет после прощания с институтом, озверев от тягомотины унылой полусекретной конторы, он заглянул на кафедру общего языкознания и нашел элегантную сексапильную даму, некогда похвалившую его доклад по глоссематике Луи Ельмслева. И она их вспомнила — обоих, Виталика и доклад. «Я читала вашу работу студентам», — сказала и усадила на диванчик в комнате кафедры. И дала совет — использовать сочетание технического образования и гуманитарных курсов и заняться статистической лингвистикой. Столпом в этой области был Анатолий Янович Шайкевич, и Виталик пошел к нему. Так он стал вползать в аспирантуру и вполз-таки: сдал экзамен по общему языкознанию и написал реферат «О статистических методах в языкознании», предпослав ему эпиграф из любимого и гонимого Пастернака: «Давай ронять слова, как сад — янтарь и цедру, рассеянно и щедро, едва, едва, едва». А потом с ужасом убедился, что ему не хватает математики, что он вновь возвращается к необходимости постигать Гилберта с Аккерманом и вместо блаженного купания в языке заниматься распределением Пуассона. О боги, боги, сейчас, через десятки лет он читает открытую наугад страницу этого реферата: «В верхней правой части таблицы представлены коэффициенты корреляции для неприведенных отклонений (верхние числа) и приведенных к сигме отклонений (нижние числа) относительных частот при расчете по всем признакам…» А как весело начиналось — давай, дескать, ронять слова… Он подсчитывал различные формы глаголов в «Дон Жуане» Байрона и «Старом моряке» Кольриджа, приводил свое хозяйство, извините, к сигме, рисовал графы, лежа на пляже в Гагре, — а потом решил, что ему не нравятся статистические методы в языкознании. Семантика, наука о смыслах! Вот чем он займется! И пошел к другой даме на той же кафедре. Семантическая дама была менее сексапильной и более погруженной в науку. И вместе с Виталиком, сидя на том же диванчике, они выбрали ему новую тему — «Денотативный аспект значения абстрактных имен существительных». Во!

И он написал еще один реферат. К проблеме соотношения языка и действительности. Сразу скажем, проблема осталась нерешенной. Думаю, по сю пору. Но как-то они все же соотносятся… Там тоже он выискал изящный эпиграф — из Бертрана Рассела. Слова, по мнению философа, служат для того, чтобы можно было заниматься иными предметами, нежели сами слова. Подумать только, стоит поставить подпись мудрого авторитета под любой благоглупостью, и она становится мудрой и авторитетной. Скажем: мойте руки перед едой. И подпись: Сократ. Приступив к работе, Виталик очень быстро понял: птичий язык, облегчая жизнь ученых, делает их весьма поверхностные наблюдения непроницаемыми для нормальных людей, ограждает от критики и насмешек. Скажем, простая мысль: если закопаться в языке и не обращать внимания на то, что означают слова на самом деле, то далеко не уйдешь. Вот как это звучало в первой фразе его реферата: «Понимание языка как имманентной системы оппозиций, широко распространенное в структуральном языкознании, с особенной очевидностью проявляет свою ограниченность при обращении к содержательной стороне языка». Да чего уж там! Виталик по сю пору чмокает губами — во дают! — услышав, что удаление из организма всякой дряни кроветоком ученые кличут экскреторной функцией крови, а сам процесс образования крови именуется гемопоэзом — ну да, поэзия ведь по-гречески и есть выработка, или, если хотите, — сотворение. Конец же лингвистической карьере Виталика положила народившаяся Ольга. Стало не до науки — надо было вставать по ночам, стирать пеленки, бегать в молочную кухню, — мечты о дневной аспирантуре улетучились, и он простился с милой семантической дамой, как ранее — со статистическим господином.

А ревность к английскому сохранилась, первые слова, которым он научил несколькомесячную дочь, были английскими. Where is a butterfly? — спрашивал он, поднося кроху к яркому плакату с бабочкой, прикнопленному к стене. И Оля тянула пухлую ручку в нужном направлении.

Ты ведь помнишь, как это было.

Вот записка из роддома — ты нацарапала ее на следующий день после появления на свет Ольги:

22 мая 1972 г.

Дорогое мое солнышко!

Сегодня приносили нашу дочку на первую кормежку к бездарной мамаше — в том смысле, что у меня пока ничего нет в груди. Правда, еще только второй день после родов и, может быть, завтра появится молозиво. Меня закормили лекарствами — аспирин, какой-то нистатин против воспаления, колют пенициллин. На животе лед — для сокращения матки. Девочка очень похожа на тебя, так же волосики вьются. Но все-таки — милый, только не говори никому — в первый раз мне она показалась страшненькой: глазки закисли, ротик весь обметан белым, какие-то коросточки на шейке, на пальчиках — кошмар! Говорят, день ото дня они становятся чище и лучше (и правда, это видно по другим детям), так что жду с нетерпением. Полежала она около меня и закричала, хотела есть — ее сразу забрали. В 8 часов принесут опять. Так что сегодня я ее «кормила» два раза, а завтра буду кормить начиная с 6 утра каждые три часа. Сейчас она весит 3 кг 400 г — значит, потеряла 200 г, что естественно.