Елизавета Петровна. Дочь Петра Великого - Казимир Валишевский

В архиве французского министерства иностранных дел хранится документ под заглавием: Истинная история г. д’Аллиона, на полях его сделано примечание неизвестной рукой: «Это сочинение – роман, полный выдумок». В нем сказано, что французский поверенный в делах был сыном майнцского парикмахера, приставленный к г. де Бонак, он сопровождал его в Константинополь, откуда, после ряда непозволительных выходок, был отослан в Персию. Впоследствии он служил в России при Шетарди и, оставшись его заместителем в качестве поверенного в делах, злоупотреблял своим положением дипломата, устроил в доме посольства склад товаров и открыл в нем торговлю. На этой почве между обоими французами и вспыхнула ссора. На упреки Шетарди д’Аллион стал дерзко отпираться, и маркиз, выйдя из себя, ударил его по лицу. Поверенный в делах выхватил тогда шпагу, и Шетарди порезал себе два пальца, схватившись за лезвие, если бы не вмешательство секретаря, то исход этого столкновения мог бы быть трагическим.

В том, что между Шетарди и д’Аллионом действительно произошла ссора, которая могла иметь роковой исход, не остается сомнения. О ней стало сейчас же известно в городе – и притом в самых разнообразных версиях. Так, несколько недель спустя, встретившись на почтовой станции по дороге в Петербург с д’Аллионом, в то время уже отозванным во Францию, преемник Вейча, лорд Тироули, старался найти под париком бывшего поверенного в делах знак от бутылки, которую Шетарди будто бы бросил ему в голову. «Когда я приехал в Лиссабон, – писал Тироули, – посланник короля, мой предшественник, тоже только что побил консула, такова, должно быть, моя судьба при миссиях к иностранным дворам». Очевидно, рукопашные схватки были в дипломатических нравах того времени. Но так или иначе, – а Шетарди был ранен д’Аллионом. Он явился на прием во дворец с рукою на перевязи и уверял, что повредил ее, производя какой-то опыт с порохом. Елизавета рассмеялась на это, сказала, что его следует высечь, как ребенка, и послала ему розгу. Ни она, ни ее приближенные не поверили его объяснению, и вся эта история не могла естественно поднять его престижа.

Добившись вскоре после этого отозвания д’Аллиона и подарив Брюммеру портрет короля, а Лестоку – цинично объявившему, что он предпочитает изображение его величества в виде монет – 60 000 ливров, Шетарди все-таки ничего этим не достиг, так как Елизавета не меняла своего обращения с ним. Она весело пошутила насчет его раны и с тою же дружественной фамильярностью поздравила его с чином бригадира, который он в то время получил: «Я не знаю, для чего я вас так хорошо принимаю, для того, что мне надобно было на вас досадовать, мы оба были вместе полковниками, а ныне я принуждена быть под вашею командою, понеже вы уже генералом». Все это было, без сомнения, очень мило, но оно ни к чему не вело. Уже в январе 1744 года в Версале отчетливо поняли это и стали настаивать на том, чтобы Шетарди воспользовался скорее льготами, которые были ему даны, чтобы оформить свое положение и начать серьезные переговоры о союзе. Но он придумывал в оправдание своего упрямого непослушания всевозможные извинения и отговорки: ему было трудно затронуть в разговоре с царицей вопрос об императорском титуле, она уезжала теперь в Москву, и там он надеялся найти более подходящий случай для подобной беседы. Но он не говорил при этом всей правды. Мардефельд эту правду знал, а через него она стала известна и нам: маркиз затрагивал перед Елизаветой вопрос об императорском титуле и предлагал даже обсудить его с одним из ее министров, он не захотел только, чтобы этим министром был Бестужев. Елизавета же, как и сам прусский посол, – находила его требование непомерным, но представитель Фридриха остерегался, разумеется, высказать Шетарди свой откровенный взгляд на этот счет.

Вообще роль прусской дипломатии во всем этом деле никогда не была достаточно освещена, что объясняется главным образом отсутствием документов: так, все, что относится к этому в переписке Фридриха с Мардефельдом, не было напечатано в Politische Correspondenz, на умышленные пропуски в которой мне уже приходилось указывать. Я постараюсь восполнить теперь этот пробел. До возникновения дела Ботта, разлученные примирением Фридриха с Марией-Терезией, французская и прусская политика не делали попыток к сближению, с другой стороны, прусский король не придавал тогда большего значения своему союзу с Россией ввиду явно австрийских симпатий Бестужева. Но мнимый заговор против Елизаветы, вызвавший международные осложнения, изменил его взгляд на дело. Можно с уверенностью сказать, что Фридрих до некоторой степени разделял иллюзии Шетарди насчет последствий этого события. Это видно по приказаниям, которые он немедленно послал в Москву: «Надо ловить мяч налету (sic), – писал он Подевильсу, – я не пожалею денег, чтоб привлечь на свою сторону Россию… теперь для этого подходящая минута, или нам никогда не удастся этого сделать. Мы должны расчистить себе дорогу, повалив Бестужевых и всех, кто может быть нам враждебен, и когда мы хорошенько зацепимся в Петербурге, то будем иметь возможность громко командовать Европе». А Мардефельду он писал: «Надо ковать железо, пока оно горячо, необходимо, чтоб наши интересы и интересы императрицы были абсолютно те же… надо свергнуть Бестужевых, или подкупить их… я убежден, что теперь благоприятное время для того, чтобы я привлек к себе Россию, или она никогда не будет моей».

Таким образом, сближение обеих дипломатий, прусской и французской, произошло автоматически, без предварительного соглашения между ними, а просто вследствие точного совпадения целей, которые – в одно и то же время и теми же средствами – преследовала каждая из них. Вопрос шел и с той, и с другой стороны о том, чтоб уничтожить в России австрийское влияние и для этого «свалить» Бестужевых. Фридрих решил дать на подмогу своему послу союзника, но выбор его пал первоначально не на Шетарди. Вскоре после возвращения маркиза в Россию последовало событие неисчислимой важности для всего будущего России и для развития ее международных отношений: в Петербург приехала принцесса Цербстская вместе с дочерью, официально предназначавшейся в супруги герцогу Голштинскому. Советуя Елизавете остановить свой выбор на этой невесте, прусский король очень рассчитывал на то, что мать и дочь будут служить его интересам. Но, узнав, что они встретятся при Петербургском дворе с отважным французским дипломатом, он не колеблясь решил воспользоваться и им: он предписал принцессе Цербстской во всем следовать советам прусского посла, а Мардефельду приказал завязать дружбу со своим французским коллегой и во всем оказывать ему содействие. При этом Фридрих «под печатью самой ненарушимой тайны» вновь сообщал ему, что готов «вновь сойтись с Францией».

Очевидно, прусский король уже подумывал о новой войне с Марией-Терезией и подготовлял будущую коалицию. Предложив Шетарди свои услуги и влияние принцессы Цербстской, Мардефельд должен был, взамен этого, просить у маркиза помощи для заключения союза между Пруссией, Россией и Швецией. Здесь опять совпали комбинации Версаля и Берлина, возникшие одновременно при обоих дворах: вы, вероятно, не забыли о тройственном союзе дю Тейля, упомянутом в инструкциях Шетарди. Прусская комбинация относится некоторыми историками к другому, более позднему времени, когда французская попытка уже потерпела поражение. Пруссия имела тогда будто бы целью связать Францию и Россию – без ведома этой последней, – но этот маневр был разоблачен проницательностью Бестужева. Это несомненная ошибка. Если бы оба тройственные союзы, о которых идет речь, были заключены, то они, естественно, должны были бы слиться, но пока каждый из них служил самостоятельно предметом переговоров, причем с одной стороны – со стороны французской – не имел даже никаких шансов на успех, так как никогда не обсуждался серьезно. После же неудачи, постигшей Шетарди, на очереди осталась одна прусская комбинация, и Бестужеву пришлось сделать вид, что он ее поддерживает. В это время – что касается Франции – Фридрих хлопотал в Петербурге только об одном: как бы не выдать своего прежнего тайного договора с ней, который бы его скомпрометировал. Этот договор был заключен до поражения Франции, а после него Фридрих сейчас же отрекся от бывшей союзницы: достаточно знать сложные и всегда двуличные приемы его политики, чтобы не сомневаться в том, что это именно так и было.