Елизавета Петровна. Дочь Петра Великого - Казимир Валишевский

– Я еду туда, чтоб заниматься политикой, а не торговлей, – возразил он.

– Но политически Россия уже связана с нашими злейшими врагами!

– Разве моя миссия не состоит в том, чтобы положить этому конец?

Пришлось ему уступить. Дю Тейль вновь взялся за перо и так долго вертел его в руках, что в конце концов придумал следующую удивительную комбинацию: союз России со Швецией под покровительством Франции, которая тоже могла бы приступить к союзному договору. На этот раз Шетарди остался доволен, но нашел все-таки, что при инструкции не хватает одной существенной вещи, – упоминания о знаменитом «въезде», о котором при Версальском дворе позабыли, но о котором не забыл самый тщеславный из послов. Имея в виду финансовые затруднения своего двора, он скромно исчислил общую сумму на «въезд» в размере 150 000 ливров: 60 000 ливров на экипажи, 25 000 ливров на упряжь, 11 800 ливров на мундиры берейторов, егерей и пажей, 42 000 ливров на лакеев… Все было вычислено с большой точностью.

В Версале надеялись было остановить эти новые требования маркиза, указав ему на пример князя Кантемира, который обошелся без всякого «въезда».

– О, если дело стало только за этим, – возразил маркиз, – то и у него будет въезд.

– Думаете вы, что это ему нужно?

– Я в этом не сомневаюсь, я сам с ним поговорю.

Но Кантемир и слышать не хотел ни о каком «въезде». Он уже страдал болезнью, менее чем через год унесшей его в могилу, и принужден был жить в полном уединении и по состоянию своего здоровья и вследствие скудости своего жалованья, выплачиваемого ему очень нерегулярно, у него не было ни охоты, ни средств входить в большие расходы. Он держался вдали от двора, питался одним молоком и почти все свои обязанности ограничил покупкой засахаренных фруктов и сыра для стола императрицы и портретов королевской семьи для галереи ее величества.

Видя настойчивость Шетарди, он вынул из кармана бумагу и небрежным тоном задал своему собеседнику вопрос:

– Ваши верительные грамоты дают моей государыне титул императорского величества?

Вы помните, что маркиз хлопотал об этой уступке Елизавете, но натолкнулся на решительный отказ. Он должен был признаться в этом русскому послу.

– Это очень осложняет дело, – сказал Кантемир, – вы наверное не получите возможности представить ваши верительные грамоты и явиться официально ко двору. Но во всяком случае это совершенно устраняет вопрос о «въезде». Я как раз получил по этому поводу вполне категорические указания, о которых собираюсь сообщить вашему двору.

Осложнение действительно получилось ужасное. Через несколько дней, после настойчивых упрашиваний, Шетарди удалось наконец вырвать в Версале согласие на такую уловку: ему разрешили обращаться лично к Елизавете, именуя ее тем титулом, которого она требовала, но отказывались идти в настоящую минуту дальше, приводя очень веское основание: Франция ничего другого, кроме титула императрице, и не могла предложить России. Это было неоспоримым фактом, и самые хитрые комбинации не могли в этом ничего изменить: Англия давала России деньги, Пруссия и Австро-Венгрия войска, а Франция могла дать только это. И если бы она добровольно пошла теперь на эту уступку, которой приписывалось большое значение, то осталась бы с пустыми руками, в крайне невыгодном положении для того, чтобы начинать переговоры о сближении. Титул, которого добивалась царица, должен был служить приманкой и – как выражался дю Тейль на своем напыщенном языке – «печатью» возможного союза с этой государыней, если бы она разорвала свои договоры с другими державами.

Но в последнюю минуту, в конце сентября, когда Кантемир довел до сведения Версальского двора о полученном им рескрипте, маркизу Шетарди дали еще два письма от короля к Елизавете, «чтобы воспользоваться ими в крайнем случае»: в одном письме – это было придумано весьма хитроумно – упоминался императорский титул, но оно не было верительной грамотой, оно называлось просто «дружественным письмом», другое было точной копией первого и подлинной верительной грамотой, но было написано рукой короля и не скреплено канцлером, что придавало ему менее официальное значение. Кантемир ничего не знал обо всех этих ухищрениях. Беседуя с министрами короля, он высказывал беспокойство по поводу разрешения этого щекотливого вопроса. «Tout cela s’ajustera en peu de temps» – «все уладится в скором времени», – ответили ему.

Но маркиз Шетарди и теперь уже изменил свой план. Так как он не мог сделать «въезда», достойного его положения, и по этикету рисковал даже не быть официально признанным как дипломат, так как, наконец, цель его возвращения в Россию сводилась к тому, чтобы возобновить борьбу с его прежними противниками, – то он был готов принять на себя все последствия этого исключительного положения. Он явится к Русскому двору как частное лицо, он будет игнорировать этих министров, обреченных на близкую гибель, он, через их головы, обратится непосредственно к самой Елизавете и для заключения союза с Францией, на который государыня согласится в благодарность за императорский титул, поставит непременным условием их отставку и отказ от их политики. Лесток уверял в своих письмах, что «герой страстно мечтает о титуле». И, разжигая в Елизавете эту страсть, а вместе с нею, может быть, и другие чувства, Шетарди надеялся добиться своей цели. После этого он соглашался принять официальное положение посла и сделать «въезд», какого еще никогда не видали в России, если только… Но тут маркиз не договаривал до конца своих мыслей. Лесток указывал как-то своему другу, что ни один официально аккредитованный при Русском дворе дипломат никогда не бывал близок к императрице. Это был вопрос принципа, да и сам паломник в Троицкую лавру хорошо помнил, что государыня пригласила его поехать на богомолье лишь после прощальной аудиенции. Даже Мардефельд, зорко следивший за нравами и взглядами Елизаветы, отметил это обстоятельство.

И человеку, который и прежде мечтал сыграть в России роль более выдающуюся, нежели роль простого дипломата, – хотя бы и самого счастливого в своих начинаниях, – стоило над этим призадуматься.

С такими планами представитель Франции отправился в путь, чтобы исполнить возложенное на него поручение, – хотя официально и не был послом, – но вместо этого нарвался на самую неприятную и унизительную из историй.

Возвращение маркиза Шетарди в Россию

Маркиз выехал из Парижа в первых числах октября 1743 года, он подвигался вперед очень медленно, завернув по дороге в Копенгаген и в Стокгольм, откуда маркиз Ланмари поддерживал с д’Аллионом очень деятельную переписку. Предметом этой переписки служило все то же падение Бестужевых, которого все ждали с нетерпением. Д’Аллион уверял, что энергично подготовляет его, надеялся твердо на успех и был немало раздосадован, узнав, что в Петербург возвращается его бывший начальник. Он находил, что приезд Шетарди уменьшает его шансы на победу, и не преминул написать об этом в Версаль. По его словам появление маркиза «придаст только новые силы противной партии», и «препятствия, которые эта партия готовит бывшему послу, вызваны скорее личным нерасположением к нему, нежели отношением Русского двора к Франции». Представители других держав не вполне разделяли эту точку зрения. Особенно тревожился английский посол, он был неуверен в Лестоке и, заплатив ему пенсию за три месяца, спрашивал себя, не брошенные ли это на ветер деньги.