Елизавета Петровна. Дочь Петра Великого - Казимир Валишевский

Вся эта переписка была, разумеется, перехвачена вице-канцлером, и ему удалось пробудить к ней любопытство в самой Елизавете, настолько сильное при этом, что императрица лично занялась подделкой печатей, употребляемых иностранными послами. Бестужев прекрасно знал поэтому о подготовляемом на него нападении и держался настороже.

Но маркиз Шетарди посетил дружественные дворы не только для того, чтоб подготовиться к своей миссии, была еще другая причина, по которой он хотел затянуть свое путешествие. Он составил маршрут с таким расчетом, чтобы приехать в Петербург 24 ноября. Двадцать пятого Елизавета праздновала восшествие на престол, и в этот день она не могла отказать в приеме человеку, которому – как она сама говорила – она была обязана престолом, она должна была поступиться придворным этикетом на этот раз. Но, к несчастью, расчет маркиза оказался неточным. Он слишком доверился кучерам-шведам, везшим его на почтовых, русским дорогам и северной зиме. Чуть не свернув себе шею на ухабах и растеряв по дороге большинство слуг и сломавшего руку секретаря, он достиг предместья столицы лишь в ночь с 24 на 25 ноября. Тут его ждала новая неудача: он должен был переехать на другой берег, а переправа через Неву была воспрещена. Был сильный ледоход, и трое офицеров погибло накануне, пытаясь перебраться через реку. И бедному маркизу, полумертвому от усталости, холода и голода, пришлось встретить в пустынной хижине на берегу Невы день, на который он возлагал столько надежд. Лишь в девять часов утра офицер и сержант, высланные к нему навстречу, приехали предложить ему свои услуги. Достигнув кое-как с их помощью противоположного берега по доскам, переброшенным со льдины на льдину по рукавам реки, маркиз, через непроходимые пустыри, добрался наконец пешком до отдаленного квартала Петербурга, где его ждала придворная карета и записка от Лестока. Лейб-медик сообщал ему о сожалении императрицы по поводу опасности, которую маркизу только что пришлось пережить, и предлагал ему свое гостеприимство, так как помещение, приготовленное для Шетарди ее величеством, оказалось слишком сырым. Это было дурное начало. A приехав к своему другу, маркиз узнал, кроме того, что прием во дворце, на котором он рассчитывал появиться, уже состоялся. Однако вечером у Брюммера Шетарди мог еще увидеть императрицу. Ну, что ж? – свидание и разговор наедине вместо официального приема, это было еще не так плохо! Но, видно, испытания еще не кончились для злополучного маркиза в этот день. Приехав вечером к камергеру герцога Голштинского, он застал у него большое общество, среди которого было немало «разведчиков и креатур г. Бестужева». Окруженная многочисленной свитой, императрица встретила путешественника очень милостиво, но чувствовала себя как будто стесненной. Благодаря ловким маневрам, ему удалось все-таки добиться разговора с нею с глазу на глаз, и он хотел воспользоваться этим, чтоб немедленно перейти к жгучему вопросу об императорском титуле. Но Елизавета уклонилась от этой темы и стала спрашивать его о здоровье французского короля. Тогда, все пытаясь придать своей беседе с государыней интимный характер, он намекнул на проект брака, когда-то отвергнутого во Франции, и воспоминание о котором, казалось бы, не могло быть очень приятным бывшей невесте. «Король, – сказал он, – не забыл до сих пор обстоятельств 1725 года. Они оставили в его сердце неизгладимое воспоминание. И он убежден, что ваше императорское величество примет его портрет с таким же удовольствием, с каким он вам его посылает».

Этот не совсем удачный мадригал, благодаря титулу, придававшему ему особое значение, заставил все-таки Елизавету вспыхнуть от удовольствия.

– Правда! Вы привезли портрет короля…

Шетарди на минуту растерялся. Он очень хлопотал о портрете в Версале, но, как и на другие свои ходатайства, получил уклончивый ответ: ему дали согласие на присылку портрета Людовика XV лишь условно – в том случае, если удастся заключить союз между Россией и Францией. Маркиз, как умел, старался теперь выпутаться из затруднения: «Желая придать своему изображению больше сходства, – уверил он Елизавету, – король заказал для нее новый портрет, и художник не успел еще закончить своей работы». Елизавета покраснела опять и подозвала рукой Брюммера и Лестока, чтоб маркиз в их присутствии повторил свой комплимент.

На этом разговор окончился. Но и сказанного было достаточно, чтоб внушить серьезные опасения врагам Франции, тем более что в последующие дни Шетарди видимо опять сблизился со своим бывшим дипломатическим союзником: Мардефельд был убежден, что Бестужев бесповоротно, и душой и телом, предан Австрии, а последние инструкции Фридриха указывали на то, что прусский король собирается возобновить свой спор с венгерской королевой. Поэтому прусский посланник был готов прийти на помощь своему французскому коллеге с тем, чтоб, в свою очередь, воспользоваться услугами, которые маркиз мог оказать их общему делу. На следующий же день после приезда маркиза в Петербург он отправил в Берлин депешу, в которой намекал на свои новые планы. В незашифрованной части этой депеши мы читаем: «Императрица приказала принцу Гессенскому послать людей, чтоб устроить переправу через Неву, и таким образом маркиз Шетарди прибыл вчера, а через два часа имел уже честь ухаживать в апартаментах господина Брюммера за ее величеством, которая сказала ему, что рада его видеть, как графа Перузского (sic), но что, если он желает говорить с нею о делах, то пусть обратится к ее министрам». А шифром к этому было прибавлено следующее: «Все это была одна игра, и императрица сделала вышеуказанный ответ Шетарди, только чтоб обмануть своих министров, он же дал ей понять, что приехал не как посол, а как преданный, верный слуга, чтоб наблюдать за ее интересами и раскрывать перед ней плутни некоторых ее министров, при этом он советовал ей вести дружбу исключительно с вашим величеством».

Плохо осведомленный на этот раз, Мардефельд, очевидно, передавал лишь то, что слышал от самого Шетарди. Но он верил своему коллеге на слово и через несколько дней писал опять: «Маркиз так же хорошо принят при дворе, как и в былые времена». Это было верно, но было преждевременно все-таки приписывать этому большое значение. Шетарди, правда, имел свободный доступ во дворец, где его встречали очень любезно. Он присутствовал на всех приемах и торжествах и в день основания ордена Андрея Первозванного появился залитый бриллиантами, о происхождении которых все перешептывались между собой, а английский посланник заметил лукаво, что, вследствие толкотни во дворце, одна из великолепных звезд на груди маркиза потеряла несколько лучей. Но, несмотря на весь этот наружный почет, сам маркиз не мог не видеть, что Елизавета упорно избегает деловых разговоров с ним, хоть и относится к нему по-прежнему милостиво. Ее же министры, которых он пытался игнорировать, откровенно платили ему тем же и подчеркивали, что признают представителем Франции одного д’Аллиона, отказываясь, впрочем, входить с этим последним в сношения, так как в его нотах не упоминался императорский титул. И д’Аллион – в своих депешах в Версаль и в разговоре с возвратившимся послом, который в сущности послом не был – доказывал все более горячо и настойчиво на неудобства такого неестественного положения. Оно создавало между маркизом и его подчиненным натянутые отношения и должно было неизбежно привести к полному разрыву между ними, что и произошло вскоре в самой нежелательной форме.