Волчий паспорт - Евгений Евтушенко

– Мы вас приглашаем, – сказал я, уже рисуя в своем воображении романтическую картину: автор «Тихого Дона» с умиленными слезами слушает Ахмадулину, Окуджаву, Вознесенского, Евтушенко, пожимает заляпанную гипсом и глиной лапищу Эрнста Неизвестного, с задумчивым восторгом крутит седой ус перед картинами Олега Целкова, подписывает коллективное письмо в защиту советского джаза…

– Спасибо. Михал Александрович непременно сходит, послушает вас с удовольствием. Нельзя отрываться от молодежи, нельзя. Но пока тебе надо отсидеться… – ласково размышлял Шолохов. – У тебя вообще какие планы?

– Да вот на Кубу собираюсь.

– Это хорошо. Вот и отсидишься. А Михал Александрович на съезд партии собирается. Надо хорошенько долбануть по бюрократии, по гужеедам, по антисемитам. А заодно и нашу молодежь талантливую поддержать, защитить. Так что поезжай и не волнуйся – Михал Александрович нужное слово в твою защиту скажет.

Шолохов встал, давая понять, что наша беседа закончена, и крепко меня обнял на прощание.

Замечу, что я был гостем из дальних краев, но поесть мне никто не предложил. Несмотря на то что мне далеко не все понравилось ни в его доме, ни в нем самом, все-таки я ушел обнадеженным, окрыленным – сам Шолохов обещал защитить мой «Бабий Яр», выступить против бюрократов, шовинистов, антисемитов.

Приехав на Кубу, я рассказал об обещании Шолохова защитить «Бабий Яр» первому секретарю посольства СССР Алексееву – дону Алехандро, как звали его кубинцы. Алексеев, наверное чуть ли не единственный холостой дипломат Советского Союза, писавший «для себя» грустные, одинокие, так называемые упадочные стихи, когда-то пребывал в официальном статусе «журналиста-латиноамериканиста». Встретив молодого кубинского диссидента-аристократа Фиделя Кастро в Мексике, где тот собирал деньги на весьма авантюрное предприятие – вооруженную экспедицию на «Гранме», Алексеев чутьем неофициального профессионала понял, что у этого парня есть шанс. Алексеев сделал все, чтобы убедить Москву финансировать Фиделя, но Москва по старинке прежде всего запросила мнение кубинских коммунистов. Блас Рока и Анибаль Эскаланте, аппаратчики сталинской формации, ревниво характеризовали Фиделя как калифа на час, и «рука Москвы» отнюдь не подсадила его на борт «Гранмы». Но Фидель запомнил старания Алексеева, и условие установления дипломатических отношений с СССР было такое: одним из руководящих работников посольства должен быть не кто другой, как дон Алехандро. Впоследствии он был назначен послом.

Так вот именно этот профессионально прозорливый дон Алехандро, угощая меня в 1961 году индейкой, которую ему прислал «el caballo» (кличка Фиделя – Конь), расхохотался, когда я с восторгом рассказывал ему про мою поездку к Шолохову и про то, как он обещал защитить «Бабий Яр».

– И ты ему поверил?

Я всполошился:

– Не понимаю вас… Шолохов все-таки великий писатель.

– Вот именно – все-таки. – Алексеев оборвал разговор.

Я возвратился к себе в отель «Гавана либре» поздней ночью, и только я лег, как раздался телефонный звонок.

Это был голос Алексеева – веселый, торжествующий.

– А ну-ка, camarada poeta, immediatamente a la embajada sovietica![17]

– Что случилось? Нельзя ли завтра утром? – хотя и сонно, но испуганно спросил я: в моей советской голове немедленно запрыгали типичные для нашего воспитания мыслишки – кто и по какому поводу настучал на меня.

Алексеев полушутливо пригрозил:

– Я уже послал за тобой машину con un verdadero barbudo, armado hasta los dientes![18]

В посольстве меня ждал дон Алехандро с запотевшей ледяной бутылкой водки в одной руке и с газетой «Правда» в другой.

– Ну, посмотри, какой тебе подарок преподнесла последняя почта, – сказал он, усмехаясь.

Я раскрыл газету и сразу наткнулся на речь Шолохова, произнесенную им на партийном съезде, ту самую речь, которую я так ждал. Никакой защиты «Бабьего Яра» там и в помине не было. Были грубые казарменные остроты, вместо обещанного удара по бюрократии и шовинизму – мелкое личностное хамство, и что самое отвратительное – он обрушился с издевательскими нападками на наше поэтическое поколение, высмеивая наши литературные вечера, ни на одном из которых не был, оскорбительно называя читателей кликушами. Я остолбенело выпустил газету из рук.

– Как же так, – пробормотал я. – Ведь мне показалось, он был таким искренним со мной… На самом деле, значит, он был неискренен?

– Почему же он обязательно был неискренен? – спросил дон Алехандро. – Только у него их навалом, искренностей, и все разные. Целый пульт, на котором много-много кнопок. Когда выгодно, он включает нужную ему искренность, а выключает ненужную.

Такова была теория кнопочной искренности, поведанная мне доном Алехандро в Гаване 1961 года, когда я перестал верить Шолохову, но верил Фиделю, тогда еще молодому и обаятельному.

В 1982 году я снимал на Красной площади эпизод фильма «Детский сад», где солдаты несли аквариумы с золотыми рыбками. Настроение у меня было паршивое. Настоящих золотых рыбок было мало, и к тому же они, бедные, одна за другой подыхали на глазах, не выдержав репетиций. Резервные рыбки, сделанные художником для второго плана из так называемой золотой бумаги, были ужасны и неснимабельны. Выворотив все карманы, я послал реквизитора с деньгами на Птичий рынок, отпустил группу на обед, а сам пошел в Кремль. Произошло забавное совпадение: именно в тот день, когда мы трудились на Красной площади, в Кремле мне должны были вручить орден Трудового Красного Знамени. Вручал заместитель Председателя Президиума Верховного Совета, азербайджанец, а вот фамилию, хоть убейте, забыл. Прикалывая орден к лацкану моего пиджака и приглашая в Азербайджан на охоту, он при неловком движении проколол мне насквозь пиджак, рубашку и достал до кожи. Было больновато. Так получилось, что в Кремле мне часто делали больно. Не только мне, конечно.

Призрак пыточной башни незримо гуляет по территории Кремля. Мне показалось однажды, что кремлевский зал превратился в пыточную башню: это когда после речи афганского ветерана Червонописского на голову Сахарова обрушился улюлюкающий вой части наших парламентариев.

Когда в 1983 году в Георгиевском зале мне вручали Государственную премию за поэму «Мама и нейтронная бомба», которую Главлит безуспешно пытался запретить, я не слышал никаких поздравлений – мои барабанные перепонки, казалось, разрывались от эха другого улюлюканья, которое сотрясало этот зал в марте 1963 года.

Передо мной получал премию архитектор за какой-то Дворец спорта. Он шел к трибуне почти на цыпочках и, поблагодарив партию и правительство, так же на цыпочках отправился на место.