Багровый лепесток и белый - Мишель Фейбер

Он зарывается в сон все глубже, голова его пронизывает внешнюю оболочку сновидений. И мгновенно комната, в которой он спит, расширяется непомерно, принимая в себя всю вселенную или, по крайности, весь известный нам мир. Суда подходят к причалам, постанывая под тяжестью мешков с ненужным ему джутом, — это плохо, о чем и свидетельствуют мрачные небеса над ними. Зато в других местах солнце сияет над его лавандовыми полями, которые в этом году всенепременно дадут такой богатый урожай, какой в пору отца его никому и не снился. По всей Англии, в жилых покоях и магазинах, красуется у всех на виду безошибочно узнаваемый знак с буквой «Р» посередке. Аристократки, обладающие, все до единой, редкостным сходством с леди Бриджлоу, перелистывают, обмениваясь негромкими возгласами одобрения, «Весенний каталог Рэкхэма».

Громкий храп — собственный — наполовину пробуждает Уильяма. Отвердевший член его бессмысленно топырится под одеялом, не находя себе дела. Уильям поворачивается на другой бок, прижимается к долгому, жаркому телу женщины, прилаживаясь к ее спине, поудобней пристраиваясь к ягодицам. Одной рукой он покрепче прижимает ее к себе, вдыхает аромат ее волос — и спит, спит.

Поутру Уильям Рэкхэм внезапно осознает, что впервые за шесть лет провел рядом с женщиной целую ночь. Он перепробовал столько женщин, проспал так много ночей, однако вместе те и другие сходились редко!

— Знаешь, — задумчиво сообщает он Конфетке, еще не проснувшись полностью, — а ведь я впервые за шесть лет провел рядом с женщиной целую ночь.

Конфетка целует его в плечо и едва не выпаливает: «Бедняжка» — но вовремя спохватывается.

— Ну и как, стоило ждать столько времени? — мурлычет она.

Уильям возвращает поцелуй, ерошит рыжую гриву Конфетки. Сквозь пелену его довольства начинают пробиваться заботы дневного существования. Данди. Данди. И лоб Уильяма идет складками, — он вспоминает совсем недавно написанное им письмо, то, которое принес сюда прошлым вечером, чтобы показать Конфетке.

— Пора вставать, — говорит он, приподнимаясь на локте.

— Почту заберут еще через час, самое малое, — спокойно замечает Конфетка, как если бы чтение мыслей Уильяма было для нее естествен* нейшей вещью на свете. — Конверты и марки у меня есть. Полежи еще немного.

Он снова откидывается на подушку, недоумевая. Неужто еще так рано? С Силвер-стрит доноси гея грохот повозок, лай собак, разговоры прохожих, и кажется, будто утро уже в самом разгаре. И что за существо лежит рядом с ним в постели, существо, способное, потягиваясь, точно кошка, всем своим голым телом, прочесть в его голове набранный мелким шрифтом контракт с фирмой торговцев джутом?

— Тон моего письма… — беспокойно спрашивает Уильям, — он не кажется тебе чрезмерно униженным? Они ведь поймут мои намерения, верно?

— Там все ясно, как день, — отвечает она и садится, чтобы расчесать волосы.

— Но не слишком ли ясно? Эта публика, если с ней не поладить, способна доставить мне немало хлопот.

— Ты выдержал точный и верный тон, — заверяет его Конфетка, в неторопливом ритме продергивая металлические зубья расчески сквозь свой спутанный оранжевый нимб. — Нужно было лишь смягчить слово-другое. (Она говорит о поправках, внесенных по ее совету в письмо перед тем, как она и Уильям улеглись в постель.)

Он поворачивается на бок, смотрит, как Конфетка причесывается. Каждый изгиб ее мышц приводит в движение, еле-еле приметное, странные тигровые полоски на коже Конфетки — на бедрах, на округлых боках, на спине. При каждом взмахе расчески пышная масса волос ниспадает на ее бледное тело — только затем, чтобы снова взметнуться мгновенье спустя. Он прочищает горло, желая сказать Конфетке как… как растет его нежность к ней.

И только тут замечает запах.

— Пффф… — резко садясь, кривится он. — У нас что, горшок под кроватью стоит?

Конфетка немедля перестает расчесываться, перегибается над краем кровати, выдергивает из-под нее фаянсовую посудину.

— Конечно, — отвечает она и поднимает горшок, покачивая, чтобы показать его Уильяму. — Но он пуст.

Уильям хмыкает, отдавая должное ее достойному мужчины долготерпению, ничуть не догадываясь, что ночью она выскользнула из постели, провела немалое число замысловатых омовений и избавилась от их результатов. Теперь Уильям, поглощенный оказавшейся у него на руках — и в ноздрях — задачей, приступает к поискам истинного источника вони. Он вылезает из постели и босиком, ведомый своим чувствительным носом, пересекает спальню Конфетки от края до края. И с замешательством обнаруживает, что вонь исходит от подошв собственных его штиблет, валяющихся там, где он сбросил их прошлой ночью.

— Похоже, по дороге к тебе я вляпался в собачье дерьмо, — помрачнев, сообщает Уильям, несоразмерно пристыженный затверделой дрянью, которую он ни счистить, ни терпеть здесь не может. — Там столько куч навалено, черт бы их.

Он уже натягивает носки, озираясь в поисках брюк, намереваясь убрать опозоренную обувку — и убраться с ней вместе — из безупречного будуара Конфетки.

— Город полон грязи, — соглашается Конфетка, благонравно прикрывая нагое тело млечно-белым пеньюаром. — Здесь столько всего — на земле, в воде, в воздухе. Я заметила, — мне следовало сказать, замечала, не так ли? — что довольно и короткой прогулки отсюда до «Камелька», чтобы на кожу осел слой жирной копоти.

Застегивающий сорочку Уильям любуется ее свежим лицом, яркими глазами, белым пеньюаром.

— Ну, должен сказать, что, на мой взгляд, ты выглядишь очень чистой.

— Стараюсь, как могу, — улыбается она, перекрещивая на груди кремовые рукава. — Да и толика «Рэкхемова Ароматизатора для Ванн» гоже, я полагаю, делает свое дело. А скажи, есть у тебя какое-нибудь средство для очистки питьевой воды? Ты ведь не хочешь, чтобы меня свела в могилу холера?

«Не в бровь, а в глаз» — заключает Конфетка, увидев, как Уильяма продирает дрожь.

— Я вот все думаю, — продолжает она гоном мечтательной задумчивости. — Тебе никогда не случалось пресытиться жизнью в городе? Не посещало желание перебраться в места почище и поприятнее?

Конфетка выдерживает паузу, она готова назвать ему эти места («в Ноттинг-Хилле, например, или в Бейсуотере…»), но прикусывает язычок в надежде, что он назовет их первым.

— Ну, собственно говоря, я живу в Ноттинг-Хилле, — признается он. Конфетка позволяет лицу своему озариться радостью — мельчайшей долей радости, которую порождает в ней это новое свидетельство завоеванного ею доверия.

— О, как хорошо! — восклицает она. — Самое лучшее место, тебе не кажется? И до города рукой подать, и цивилизованности намного больше, чем здесь.

— На мой вкус, место хорошее… — говорит, застегивая воротничок, Уильям. — Хоть многие и называют его нефешенебельным.

— Мне оно нефешенебельным нисколько не кажется! Кто же не знает, что в Ноттинг-Хилле есть уголки попросту великолепные? Те же улицы между Уэстборн-Гроув и Пембридж-Сквер приобрели такую репутацию, что от желающих поселиться на них просто отбою нет.