Магистр. Багатур - Валерий Большаков

Золотые луковки церквей весело блестели на фоне ясного неба, а из-за чёрных-чёрных стен чёрного-чёрного города выглядывали чёрные-чёрные срубы. И тишина…

— Эва как… — выразился великий князь. — Постарался Батыга, ничего не скажешь.

— Люди-то есть хоть? — робко вопросил князь Святослав, следовавший за братом.

— Скоро узнаем!

И тысяча порысила вперёд, к Медным воротам Владимира. Ломаные створы, вышибленные монголами при штурме, так и валялись под сводами воротной башни, и кони гулко протопотали по золочёным медным листам, набитым на деревянные плахи.

От ворот дорога вела вдоль стены, разгораживавшей Новый и Средний город. Стена тянулась слева, а справа открывался безрадостный вид на пожарище — всюду сажа зачернила снег, всюду угольев груды, да печи торчат среди развала обгорелых брёвен. Одни Золотые ворота выделялись белизной, да и те копотью тронуты изрядно.

— Ништо, ништо, — бодро проговорил Ярослав Всеволодович. — Леса много, отстроимся!

Людей видно не было, пока тысяча не одолела Торговые ворота. Средний город сохранился на диво — добрая половина домов стояла в целости и сохранности, разве что крышу спалило кое-где.

Пончик всё оглядывался, людей отыскивая. Когда он покидал Владимир, повсюду мертвяки лежали, а ныне ни одного тела не заметишь. Прибрали, видать.

— Гляди-ко, — пробасил Вахрамей радостно, — никак игумен наш!

Александр пригляделся. Точно, навстречу плёлся старец в чёрной рясе, опираясь на посох. Завидев дружину, он остановился, выпрямляя согбенную спину.

— Ты ли это, Вахрамей? — спросил он, мелко тряся головой.

— Я, отче!

— Жив, значит… А это кто с тобой? Уж не князь ли Юрий Всеволодович?

— Всеволодович, — подтвердил князь, покидая седло, — только не Юрий! Ярослав я, великий князь владимирский.

— Ишь ты, — сказал игумен равнодушно. — Хоронить наших мертвецов явилси?

— И хоронить тоже, — проговорил Ярослав Всеволодович ровным голосом, не желая бранить божьего человека.

— А мы тут, пока тебя не было, — продолжил отец Мокий, — всех подобрали, кого нашли. Ждём денёчков тёплых, чтобы скудельницы[151] рыть… Пойдём, великий князь…

Ярослав приосанился и повёл коня следом. Идти пришлось недалеко — к соляным амбарам, большим, приземистым складам. Внутри, под провисшими потолками, стоял мороз, на солнце почти незаметный. Здесь они и лежали, убитые и угоревшие, все, кого смогли отыскать не по частям.

Сотни и сотни мёртвых тел были уложены штабелями, составляя ужасную поленницу смерти. Их открытые, замёрзшие глаза блестели стекляшками, а скрюченные белые пальцы словно пытались ухватиться за жизнь и свет, удержаться, не кануть в чёрную-чёрную бездну… Увы, безносая не зачла их попытку.

Потрясённый Пончик разглядывал ряды и ряды аккуратно сложенных трупов и никак не мог оторваться от кошмарного зрелища.

— Вся братия таскала их сюда, — проскрипел игумен. — Нагрузим телегу и тащим… Это не все, тут ещё есть, рядом и подальше. Мы их и в клетях складывали, и в амбарах, что уцелели, в избах выморочных…

— Всех похороним, — глухо проговорил князь, — всех земле предадим, соблюдём христианский обычай.

Встряхнувшись, он вышел вон. А снаружи понемногу собиралась толпа из тех, кто уцелел, кто бежал вовремя, а после вернулся. Люди подходили и подходили, а великий князь всё прямил и прямил спину.

Когда народу собралось вдвое больше, чем бойцов в дружине, Ярослав Всеволодович вскочил на коня и вытащил из-за пазухи ханский ярлык — длинный свиток с печатью Батыя, большой, квадратной, красными чернилами исполненной. Развернув свиток, князь поднял его над собою и громко оповестил владимирцев:

— Это — ярлык на княжение, данный мне ханом Батыем! Отныне никакому князю не будет дозволено занимать престол по своей воле, злой или доброй, а лишь с позволения великого хана Белой Орды!

Толпа зароптала. Пончик приглядывался к лицам, но не заметил на них ненависти к поработителям или гнева народного — люди устали, им бы зиму перезимовать, хлебца поесть, а ежели с молочком, то чего же лучше?

— Разбили князя Юрия Всеволодовича, — продолжал Ярослав, — разбили брата моего, и поделом ему! Вона, ростовцы не стали ханам перечить, приняли их, одарили хлебом, отдали десятину, и цел их город! И Переяславль уцелел! И Углече Поле! Смириться следовало братцу, перед такой-то силищей. Смириться, а не гордыню тешить, не город свой бросать, вас всех отдавая на поругание и гибель!

Александр прислушался — ропот в толпе ходил одобрительный.

— А теперь я взвалил на свои плечи тяжкую ношу, — окреп голос великого князя, — нынче я должен, перед Богом и людьми, поднять Владимир из гари, укрепить город заново, населить его! Легка ли задача? Ох, как трудна! Но надо же кому-то этим заниматься? Не бросать же Владимир впусте?

— Нет! — послышалось из толпы. — Не бросай нас, княже! Володей нами!

— Слава великому князю Ярославу Всеволодовичу! — крикнул Сатмаз, пробравшись в задние ряды.

— Слава! — грянул народ. — Исполать тебе, Ярослав Всеволодович, великий князь!

И народ дружно поклонился в пояс новому правителю.

В тот же день закипела работа: верховых лошадей заставили волочить прочь из города обгорелые брёвна, сотни мастеровых людей чинили ворота, ладили новые заборола, расчищали рвы от наваленных деревьев, чтобы потом стволы дубков да берёз на дрова пилить.

А из дальнего леса за Лыбедью везли на телегах в город ошкуренные брёвна, и вот уже в самом Владимире бодро застучали топоры, вот сиротливо торчавшие печи начали обноситься новенькими венцами, словно размечая план нового поселения, краше прежнего.

Вахрамей так и не вернулся в обитель — носился с Пончиком по всему городу, исполняя волю Князеву.

А ближе к субботе прибыли баскаки[152] из Орды — следить, чтобы вся положенная дань была собрана да в целости и сохранности отправлена в Сарай-Бату. Было их четверо — один татарин и три монаха — двое русских видом, а в третьем Пончик с изумлением узнал барона Гийома де Танкарвиля. Лицом милорд усох, обретя внешность аскета-отшельника, но глаза горели по-прежнему.

Представляясь князю, барон сказал:

— Брат Вильгельм, смиренный слуга Господа.

Барон был при татарине за переводчика-терджумана, а заодно и за писца-битикчи. Низко поклонившись молодому ещё, осанистому монголу, он титуловал его: