Мендельсон. За пределами желания - Пьер Ла Мур

Даже её лицо претерпело изменения. Исчезла его живость, трепетная нежность. Внезапно она стала выглядеть усталой и поношенной. Он не мог поверить, что это создание того же возраста, что и Сесиль. В Марии чувствовались пресыщение, разочарование и сокрушающая усталость... Она жила слишком полно и быстро, знала слишком много мужчин, работала слишком напряжённо. Временами она напоминала ему бутон, завядший ещё до того, как распустился.

Как ни странно, она по-прежнему отказывалась появляться с ним на людях.

— Какое теперь это имеет значение? — спросил он раздражённо. — Мы же собираемся жить вместе, не так ли? (Она неопределённо кивнула). Тогда почему ты не хочешь, чтобы тебя видели со мной? Ты что, заботишься о моей репутации или о своей?

Она не возразила на его обидное замечание, но всё равно не сдалась. В Париже, обещала она, они будут выходить вместе.

— Но не здесь, — заключила она категорично.

Феликс чувствовал, что каким-то непонятным путём она всё ещё защищала его престиж и ещё больше престиж Сесиль. Он говорил Марии, что Сесиль его не любит, ей безразлично, что он делает. Но на этот раз его ложь не возымела действия.

— Может быть, — буркнула она, упрямо мотнув головой, — но она всё равно твоя жена, нет? Mamma твоих bambini, si?

Он попробовал иначе. Какой смысл в этой глупой секретности? Несколько служащих отеля знают об их связи. Администратор дважды видел, как он прокрадывался в её номер.

— И горничные, официанты... Ты думаешь, они не знают, что происходит? — с издёвкой спросил он.

Может быть, и знают, ответила она, пожав плечами. Но служащие отеля, официанты и горничные не в счёт. Они никому не скажут. В их интересах молчать. Скандал в первоклассном отеле равносилен самоубийству.

Наконец Феликс сдался.

— Делай как хочешь, — сказал он устало.

Поскольку значительную часть её времени отнимали примерки и репетиции, он проводил почти все дни один. Он попытался устроить для себя в отеле какую-то более или менее сносную жизнь, но это оказалось очень трудно. Феликс с удивлением обнаружил, как сильно, оказывается, избалован. Привыкший к ненавязчивой помощи Густава, он терялся перед мелочами. Его затрудняло одевание без посторонней помощи, однако он отказался от гостиничного слуги. Его раздражали всякие пустяки. Если он не мог найти запонки или рожок для обуви, то, разыскивая их, переворачивал всё вверх дном в своём номере. Однажды, когда у него оторвалась пуговица от сюртука, этот инцидент принял размеры маленькой трагедии. В такое время он с тоской вспоминал о строгом порядке, царившем в его доме. Да, Сесиль была хорошей haus- frau... У неё было много недостатков, но нельзя было не признать, что она хорошая хозяйка. Умела вести дом...

Один раз, повинуясь какому-то внутреннему желанию самообмана, Феликс решил превратить гостиную в кабинет. Он будет, сказал он себе, писать музыку, дожидаясь Марии. Работа заставит время бежать быстрее и отвлечёт его от мыслей. Он купил несколько пачек нотной бумаги, набор перьев, чернильницу и песочницу с промокательным песком. С энтузиазмом уселся за стол с пером в руке. Но его глаза искали портрет отца на стене, любимый рояль, дружеское присутствие знакомых вещей. Маленький круглый стол у камина, безделушки, которые они привезли из Швейцарии, старую гравюру с изображением дедушки Моисея, обедающего с Фридрихом Вторым. Даже акварели Сесиль с горами со снежными шапками и зеркальным озером, которые его раньше раздражали... Он скучал по колокольне церкви Святого Томаса в окне, щебетанию ласточек, прилетавших весной посидеть на подоконнике, взрывам детского смеха, доносившегося из детской. Воспоминания о «Страстях», лежавших в ящике его нотного шкафа, возымели неожиданное действие. Он нетерпеливо отбросил перо, схватил цилиндр и вышел из комнаты. Больше он за письменный стол не садился.

Иногда просто от скуки Феликс поднимался наверх и беседовал с Ромолой. При виде его лицо старушки светлело, словно освещённое лучом солнца. Она бросалась к нему, хватала его руку и целовала её, называя его «ваша знаменитая светлость». Она испытывала к нему глубокое уважение и решила, что он праздный и богатый аристократ, gran signore, которому ни она, ни Мария в подмётки не годятся. Ромола всегда варила ему какой-то тёмный ароматный напиток и, пока наблюдала за тем, как он пьёт, рассказывала о детстве Марии, отвратительной нищете её окружения и о пьяной удали Витторио, её отца-гондольра:

— Понимаете, ваша знаменитая светлость, Витторио... он был человеком с огнём в брюхе. Если он не выпивал бутылку вина, чтобы потушить этот огонь, то превращался в дикое животное. Но если он выпивал вино, то делался счастливым, занимался любовью и пел так громко, что его можно было услышать от Риалто до Рива легли Чиавони. Поэтому с большой печалью мать Марии, бедная женщина, должна была спать со многими мужчинами, чтобы Витторио мог купить бутылку вина. Это я вам рассказываю с большим стыдом, потому что она моя кузина, и клянусь Мадонной делла Салюте, что это правда. — В этом месте она вытирала глаза уголком передника, поднимая свободную руку в формальной клятве. — Так что видите, ваша знаменитая светлость, бедная Мария, она disgraziata, рождена под плохой звездой со злым глазом.

Феликс обычно слушал, скрывая свои опасения, и снова поражался капризу Провидения, которое наградило эту бедную цветочницу удивительной красотой и вложило в её горло, подобно бриллианту в кусок красной глины, самоцвет чудесного голоса...

У Феликса, отрезанного от профессиональной жизни и не имевшего собственной работы, не оставалось другого выхода, как убивать время трудным путём, а именно бездельем. Он узнал непростое и унылое искусство ничегонеделания. Часами сидел в кафе, читая газеты, которые его не интересовали. Сделался экспертом по витринам и ходил по общественным заведениям, паркам, церквам и картинным галереям. Провёл несколько дней в Королевском музее, и его шаги эхом отдавались в пустых залах. Не спеша осматривал коллекцию картин банкира-художника Кранаха, улыбаясь плоским лицам и вздутым животам его средневековых искусительниц и думая о том, как меняются эталоны женской красоты и какими некрасивыми были куртизанки, которые когда-то воспламеняли кровь королей. Он подолгу стоял перед Сикстинской Мадонной Рафаэля, силясь понять, почему это безвкусное полотно считается величайшей картиной в мире.

Он одиноко бродил по набережным и открывал для себя меланхолическую горечь бесцельного шатания и то, как может изматывать ходьба. Слонялся по старым булыжным улицам, спотыкаясь почти на каждом шагу. А когда его мысли становились слишком тягостными или путаными, а сердце переполнялось сожалениями о прошлом и страхом перед будущим, он облокачивался на парапет моста Августа и следил за плоскодонными баржами, скользящими вниз по Эльбе и исчезающими в темноте арки ближайшего моста только для того, чтобы снова появиться спустя минуту, оставляя позади расплывающуюся эфемерную кильватерную струю.

Однажды он зашёл к Шуманам.

Утомлённого вида служанка открыла дверь. Собирая в пучок волосы, она информировала его, что фрау Шуман нет в городе. Что касается герра Шумана, она не знала, дома ли он, что, конечно, означало, что он дома. Феликс протянул ей свою визитную карточку и остался дожидаться в маленькой, пахнущей затхлостью прихожей.