Мендельсон. За пределами желания - Пьер Ла Мур

— А как же Ромола? — поинтересовался он. — Она что, будет голодать?

Ромола не проблема. Она выйдет из отеля и позаботится о себе. Она открыла маленький итальянский ресторанчик, где подают превосходную еду.

Феликс не мог придумать никакого другого возражения и заявил, что согласен. Мария подарила ему последний поспешный поцелуй и выпрыгнула из постели.

Одной из самых сложных проблем во многих незаконных любовных связях является проблема держать их в тайне. В некоторых случаях она становится непреодолимой. Мария взяла на себя почти невозможную задачу утаить свои отношения с Феликсом от всего мира и отдалась её осуществлению со всей изобретательностью своего венецианского ума.

При этом она беспокоилась не о своей репутации, которая её вовсе не заботила, а исключительно о репутации Феликса. Проблема, как она её видела, состояла в том, чтобы проводить вместе каждый момент, который они могли бы выкроить из времени, предназначенного для выполнения их обязанностей, но таким тайным и умным путём, чтобы никто во всём Дрездене не заподозрил их в любовной связи. И тогда через неделю Феликс сможет вернуться в Лейпциг, в лоно семьи, облачённый в безупречную, хотя и ложную невинность.

Он снова чуть было не сказал ей правду, но инстинкт предостерёг его от опасности такого откровения. Мария жила в раю, который сама себе создала, и он не мог разрушить её иллюзии. Она жила в мелодраме, в которой любовь и двуличность шли рука от руку. Её романтическая натура не могла вообразить более захватывающей ситуации. Мадонна не только сотворила miracolo, чудо, чтобы свести их вместе, но и возложила на неё ответственность за то, чтобы никто никогда об этом не узнал. Особенно Сесиль. Она была постоянной заботой Марии. Если Сесиль не узнает о неверности мужа, то она не станет страдать, не станет упрекать Феликса. Всё будет очень хорошо. Единственная, кто будет знать, — это Ромола, которую можно не принимать во внимание, и Мадонна, которую, конечно, очень даже нужно принимать во внимание, но которая была поразительно милосердной, понимающей и во всех случаях её, Марии, сообщницей. Но если Сесиль узнает, тогда mamma mia! Тогда будет катастрофа. Она может вбить себе в голову бросить Феликса. Некоторые женщины делают такие глупости... Феликс будет безутешен, Мадонна отречётся от авторства своего чуда, и она, Мария, окажется в ужасном положении разрушительницы семьи, не говоря уж о состоянии peccato mortale, — смертельного греха.

Так Мария вступила в азартную игру. Она отдавала себе отчёт в риске, который с ней связан. Любой ценой она должна защитить дом Феликса, сохранить его репутацию и продолжать пользоваться благосклонностью Мадонны, греша с человеком, которого она любила. Короче говоря, всё будет замечательно, если их не поймают.

Поэтому, как объяснила Мария в тот день, когда они с жадностью поглощали еду, которую она заказала, они должны быть осторожны. Очень осторожны... Никто никогда не должен видеть их вместе.

— Ты хочешь сказать, что мы не можем выходить из отеля? — запротестовал Феликс с набитым ртом.

— Можем, но нас не должны видеть.

— Как ты собираешься это сделать?

— Вот увидишь, — с заговорщическим видом улыбнулась она, — я всё устрою.

Он пожал плечами. Милая Мария, пусть «устраивает», как её душе угодно. Это делало её счастливой. Её глаза светились любовью. Большего он не просил. Когда придёт время, он скажет ей правду. Но не сейчас... не сейчас.

С этих пор их жизнь превратилась в сложную игру в прятки. Они решались покидать отель только в сумерках и всегда в закрытом экипаже. Он выходил один и встречал экипаж в каком-нибудь условленном месте. Дверца приоткрывалась, и он прошмыгивал внутрь. Затем, откинувшись на сиденьях и держа руки под шерстяным пледом, они ехали на окраину Альтштадта или по набережной за последний мост, где город переходил в изолированные фермы.

Шёл третий день их недели, они въезжали в чудесные Вогельвизские леса, и вечерняя тишина нарушалась только цоканьем копыт, когда Феликс сделал первую ошибку.

— Я тебя очень люблю, — сказал он, нежно беря Марию за руку.

Она вырвала руку:

— Ты не должен говорить такие вещи, carino.

— Не могу говорить, что люблю тебя, потому что женат?

— Да, это peccato.

— Что это значит? Грех?

— Да, большой грех. Если ты говорить такую вещь, Бог тебя наказывает.

Он смотрел на неё, медленно покачивая головой.

— Не думаешь ли ты, что в мире ненависти Бог простил бы немного любви? — Он увидел, что она не поняла, и продолжал подтрунивать над ней: — По крайней мере могу я сказать, что питаю к тебе искреннюю симпатию, или это тоже запрещено? (Её глаза потеплели, выражая согласие). И можно мне снова взять тебя за руку?

Мария улыбнулась и протянула руку. Феликс взял её, внимательно рассмотрел и притворился, что читает линии её ладони.

— Я вижу темноволосого мужчину, — начал он тоном оракула. — Нет, не темноволосого, а седого. Так, дай-ка посмотреть... — Он поцеловал один из её пальцев. — Он не слишком красив, но у него золотое сердце. — Феликс поцеловал второй палец на её руке. — Он очень любит животных и одну оперную певицу...

И так далее. Он долго дурачился, но сегодня чувствовал себя молодым и беззаботным. Скоро он заставил Марию смеяться, и звук её смеха весёлым колокольчиком отдавался в его мозгу. Феликс записал высоту звука, чтобы запомнить точную тональность. Он любил смех детей, смех женщин. Два самых приятных звука в мире...

Она настояла на том, чтобы тоже прочитать его ладони.

— Я видеть темноволосую молодую женщину... — Она поцеловала его мизинец. — Так, дай-ка посмотреть... Она очень влюблена. О, так сильно влюблена!.. Ужасно быть так сильно влюблённой, но она ничего не может с собой поделать, потому что она очень глупая женщина...

Когда они возвращались в город, он внезапно почувствовал её мягкие губы на своём ухе.

— Я любить тебя, — прошептала она.

Он с улыбкой повернулся к ней:

— Значит, я не могу говорить, что люблю тебя, а ты можешь говорить, что любишь меня?

Мария кивнула, и Феликс понял, что она имела в виду. Она не произносила клятв в верности, её сердце было свободно. А его — нет. Ему снова захотелось рассказать ей о Сесиль и о крушении его семейного очага, но он опять промолчал. Неделя скоро кончится. Осталось только четыре дня.

На следующий день ей надо было ехать на репетицию. Её отсутствие угнетало его — он чувствовал себя страшно одиноким. Тяжёлые воспоминания, которые присутствие Марии на некоторое время вытеснило из его памяти, снова вернулись, чтобы мучить его, как только она ушла. С внезапной болью он подумал о детях и испытал острую потребность увидеть их взъерошенные головки и услышать их смех. Он подумал о Сесиль. Вспомнил их последнюю ссору, но, к своему удивлению, обнаружил, что не испытывает прежнего гнева. Чтобы вызвать в себе хоть какое-нибудь возмущение, он представил её в гостиной дома во Франкфурте, рассказывающую матери о своих обидах. Он как будто забыл, что сам предложил ей поехать во Франкфурт, и теперь истолковал её пребывание там как доказательство намерения избавиться от него.