Венец всевластия - Нина Соротокина

А для Курицына отцы церкви представляли еще более ощутимую угрозу, чем от государя. С каким удовольствием и любопытством слушал Иван богословские споры в Новгороде. Давно это было, почти тридцать лет назад. Иван был тогда молод, и справедливость была неотъемлемой частью его натуры. Сейчас все вытеснил здравый смысл и честолюбивые помыслы. Сейчас царь Иван Васильевич себе не принадлежит. Может, он своей волей не принесет в жертву церковным распрям своего дьяка, но если что — не защитит, это точно.

Еще одна забота томила душу Федора Васильевича — Паоло. В Москву он вернулся только осенью — худой, молчаливый, закрытый. Теперь он по-прежнему считался толмачом при дьяке и жил в его доме. Царица не вспоминала о своем музыканте. После суровой кары, которую обрушил на Патрикеевых и Ряполовского государь, Курицын сам решил напомнить Софье о Паоло, но напомнить не от своего имени, а через подставных лиц. Вернуть Паоло в музыканты к царице — это все равно, что спрятать юношу в карман к Богу. Там его, как бы ни сложились обстоятельства, никто не тронет.

И удалось. Наработал Курицын за жизнь верных людей. Он человека к человеку передавалась просьба Федора Васильевича, и достигла наконец духовника царицы отца Станислава. Путь прошения был столь длинен и извилист, что имя просителя совершенно потерялось.

При упоминании имени Паоло царица удивилась:

— Так он жив? И, говорите, в Москве обретается?

Это было чистое лукавство. Можно, конечно, предположить, что Софья забыла о самом существовании мальчишки-флорентийца. Какое дело царице до ничтожного отрока? Но Софья жила подробно, каждая мелочь ее интересовала, и уж тем более поведение бывшего музыканта и посыльного. У царицы везде были глаза и уши. и обладатели их доносили обо всем. что слышали и видели, упреждая конкретные вопросы.

Паоло был милостиво возвращен ко двору. Съезжая с дому, он не задал Курицыну ни одного вопроса.

Меж тем дела литовские приносили Ивану новые заботы. Оленушка очередной раз отписала родителям, что великий князь Александр «держит ее в чести и жаловании, и в той любви, какая прилична мужу к своей подруге», заверила отца, что останется верна греческой вере. Но Иван крепко вбил себе в голову, что должен защитить дочь. Все обострялось до крайности. Оказывается, в Вильно уже три года ведется интрига, о которой ни только ничего не знали в Москве, но и в окружении великой княгини Елены.

После смерти митрополита Григория, который по рождению был грек и насаждал в Литве латинскую веру, православные жители Литвы отвергли униатство, вернулись к вере отцов и стали снова принимать митрополичью кафедру не от папы, а от патриархов Константинопольских. Григорий умер тридцать лет назад, после него митрополитами Киевскими были Мисаил, Симеон, Иона Глезна и, наконец, Макарий по прозвищу Черт. Макарий был спорщик, но стоял за веру истинную. В 1497 году он принял мученический венец — был убит татарами, а митрополичий престол занял смоленский епископ Иосиф Болгарович.

Как позднее передал из Вильно все тот же Федор Шестаков, Иосиф Болгарович занял свой пост обманом, де, ходят слухи, что умышленно послали в Киев в опасное время Макария, зная, что идут туда перекопские татары. Болгарович был восстановитель унии, родственник его и помощник Сапега (русский, но окатоличившийся) занимал при Александре должность канцлера.

В Риме охотно поддержали кандидатуру Иосифа Болгаровича и послали ценные советы: как вести себя с русскими вероотступниками. Советы касались таинства Евхаристии, которые в Литве якобы совершают незаконно и непотребно, а именно на квасном хлебе и ягодных винах, а также в необходимости повернуть умы касательно очистительного огня, чистилища и молитв за усопших. Следовало проследить, а не отвращает ли священство паству свою от обрядов католической церкви?

Папа прислал Александру письмо и на словах через Сапегу передал, чтобы великий князь предоставил Иосифу Болгаровичу власть раздавать индульгенции и грекам, и латинянам, присутствующим на богослужениях. «Когда мы удостоверимся, — писал папа, — что священство ваше хранит определения Флорентийского собора и ни в совершенстве таинств, ни в глазах веры не расходятся с римской церковью, тогда пусть знают — мы с любовью примем их в лоно римской церкви».

А народ не хочет ни индульгенций, ни католических обрядов, ни подчинения папе, потому Виленский епископ Альберт Табор, фанатик латинский, и монахи-бернардинцы разъезжают по городам и весям, склоняя людей соединиться с католичеством. «Да будет стадо едино и един пастырь!» — вот их лозунг.

Было отчего Ивану схватиться за голову. Тут еще новость первостатейная. Оказывается, князь Семен Можайский претерпел в Литве за веру, а разговоры про узилище, в которое он якобы был посажен, просто сплетни недоброжелателей. И Шемячич хочет отложиться как угнетенный поборник православия.

В момент торжества Ивана — он правильно казнил бояр! — из Литвы явился посол — наместник Смоленска Станислав — с грамотой от Александра. Грамота начиналась полным титулом, как того добивался Иван: государь всея Руси и прочая, прочая, но содержание бумаги было возмутительным. Александр призывал царя выполнить договор и вернуть в Литву беглеца князя Семена Бельского, поскольку он, Александр, никогда не преследовал Бельского за веру. «Вспомни брат и тесть, крестное целование!» — писал литовский великий князь.

— Поздно, — ответил Иван. — Теперь уже поздно.

Он послал в Вильно дьяка Телешева. На словах от имени царя дьяк должен был объявить, чтоб Александр уже не вступался за земли Черниговские и Северские, поскольку князья Шемячич и Семен Можайский перешли под власть Москвы и теперь будут охраняемы русскими войсками. В подтверждение царских слов Телешев вез «складную грамоту»: Иван складывал с себя крестное целование и объявлял Литве войну за принуждение дочери Елены и всех единоверцев ее к латинству.

Александр возопил — не правда это! Но когда его праведное посольство прибыло в Москву, русская армия уже брала литовские города. Мценск и Серпейск сдались без крови. Брянск сопротивлялся, но вяло. Князья Шемячич и Можайский встретили русское войско у границ своих владений и примкнули к нему. К Москве отложились также князья Трубецкие, потомки Олбгерда. Скоро вся литовская Русь — от Калуги и Тулы до Киева — была занята Иваном.

Решающая битва состоялась 14 июля 1500 года на берегу реки Ведроши на Митьковом поле близ Дорогобужа. С каждой стороны выступало не менее восьмидесяти тысяч воинов. Шесть часов бились. Вода в реке покраснела от крови. Успех в битве, как когда-то на поле Куликовом, решила тайная засада русских. Пехота зашла литовцам в тыл и уничтожила мост, по которому можно было отступить. Много народу потонуло. Русские пленили гетмана Острожского и пана Разовила, стоящих во главе литовского войска. На стороне Литвы принимал участие ливонский магистр Вальтер фон Плеттенберг. Магистра разбили псковские войска.

Только через три года был подписан с Литвой мир на шесть лет. На «перемирные годы» к Москве переходило двадцать пять городов и семьдесят волостей, составляющих почти треть Литовского княжества.