Врачи. Восхитительные и трагичные истории о том, как низменные страсти, меркантильные помыслы и абсурдные решения великих светил медицины помогли выжить человечеству - Шервин Нуланд

Исторический момент, описанный Бильротом, был переходным периодом, когда новая медицина, основанная на патологической анатомии, прокладывала себе путь, чтобы завоевать всеобщее признание. Пожилые профессора сопротивлялись переменам, и больше всех Иоганн Клейн, глава акушерского отделения Земмельвейса.

Должно быть, стареющему Клейну было трудно осознать собственную роль в многолетнем побоище. Принятие доктрины Земмельвейса вынудило бы его не только признать справедливость логического метода объективной аргументации, которым пользовались его оппоненты, но и согласиться с тем, что он, как учитель акушеров, являлся невидимым соучастником преступления, виновным в смерти десятков тысяч молодых женщин. То, что мыть руки предложил конфликтный выскочка, опиравшийся на серию перспективных клинических наблюдений, которым он старался воспрепятствовать, вероятно, было болезненным ударом, слишком мучительным, чтобы смириться с ним. Он предпочитал упорно верить в то, что послеродовая лихорадка была неразрешимой проблемой, настаивая на невозможности обмануть судьбу огромного количества попадавших в больницы матерей.

Пришло время публиковать данные исследований, но Земмельвейс не стал письменно излагать свою теорию. Вместо него в декабре 1847 года Гебра рассказал миру об открытии своего друга в местном венском медицинском журнале. Рокитанский решительно выразил поддержку теории Земмельвейса. В апреле 1848 года Гебра вновь написал статью в тот же журнал, хотя, как и первая, она носила редакционный характер и содержала очень мало деталей.

Кроме того, Шкода, неоднократно выступая с устными заявлениями и публикуя свои комментарии в печати, публично высказывался в пользу теории Земмельвейса, а также обращался в академию наук – самую важную научную организацию Австрии.

Биографы Игнаца Земмельвейса описывали одинокого и непонятого человека, который боролся практически со всеобщим противодействием, но был побежден числом и влиянием оппонентов и в результате был уничтожен. На самом деле все было несколько иначе. Все молодые талантливые врачи, в течение нескольких лет занимавшие все более уверенное положение в медицинском сообществе Вены, были на стороне Земмельвейса. На сделанном в 1853 году портрете коллегии медицинского факультета девять из пятнадцати изображенных на картине профессоров активно поддерживали учение Земмельвейса устными выступлениями, статьями и применением его рекомендаций на практике. За год до этого за талант и влияние среди коллег Рокитанского избрали ректором Венского университета. Среди тех, кого можно увидеть на портрете, только Энтон фон Росас, близкий друг Иоганна Клейна, все еще оставался на стороне противников Земмельвейса. (Остальные пять человек не выступали против новой доктрины.)

В печати появились три отдельных заявления по этому поводу. Ряд выдающихся акушеров из разных европейских университетов познакомились с теорией Земмельвейса, и некоторые из них были не согласны с его выводами. Сам же Игнац Земмельвейс, несмотря на уговоры его могущественных друзей, не сделал ничего, чтобы поддержать в общественном обсуждении собственную доктрину. Историки предполагали и, без сомнения, были правы, что от создания литературных шедевров его сдерживало недостаточное владение немецким языком. Другой фактор, вытекающий из первого, возможно, был более значительным. Вероятно, Земмельвейс считал себя аутсайдером, неуклюжим сыном бакалейщика, который общался на нелепом провинциальном немецком диалекте с университетским сообществом, которое, несмотря на свой в целом космополитический характер, с враждебностью встречало чужаков определенного типа. Например, за внешней доброжелательностью хирурга Теодора Бильрота скрывалась глубоко укоренившаяся нетерпимость к некоторым национальным меньшинствам; в бестактной речи, написанной через тридцать лет после событий, о которых мы говорим, он обращался к венграм, называя их чистыми мадьярами. Венгры, которые не были мадьярами, очевидно, стояли лишь на одну ступеньку выше венгерских евреев, у которых была, выражаясь категоричными словами тенденциозного Бильрота, «худшая репутация среди других членов студенческого сообщества Вены». Бедный Земмельвейс был евреем с немецким именем, что не способствовало реализации талантов, которые он, возможно, ощущал в себе. То, что его друг Гебра был евреем (к тому же моравским), но тем не менее был уважаем коллегами, видимо, не производило на Земмельвейса никакого впечатления, который был в своем коллективе практически изгоем.

Еще одной причиной для низкой самооценки Земмельвейса возможно, было положение акушерства в академической иерархии в Европе в середине девятнадцатого века. Хотя кафедры акушерства были во всех крупных университетах, предмет оставался факультативным для студентов. Подавляющее большинство женщин рожали за стенами больниц с помощью повитух. Не стоит забывать, что и сам Земмельвейс стал акушером только после того, как ему не удалось получить другую, более предпочтительную для него работу: сначала в патологии, а потом в фармакологии.

Изучая образ жизни Игнаца Земмельвейса спустя несколько лет после сделанного им открытия, трудно не прийти к заключению, что он жил в плену самоисполняющегося пророчества. Он, похоже, считал себя неловким, непривлекательным чужаком, явившимся из неправильного места и неправильного социального круга, говорящего на неправильном диалекте и не получившего желаемую работу в университете; короче говоря, вечным аутсайдером, стучавшимся в ворота академического Пантеона, которого сам себя считал недостойным. Ни его гений, ни влиятельные друзья, ни величайшее научное открытие не помогли ему преодолеть острое чувство неполноценности, связанное с его, по сути, плебейским происхождением. Эта самооценка уживалась в нем с такими, кажущимися несовместимыми качествами, как тщеславие, злобность и, наконец, всепоглощающее чувство собственного величия, которое, в конце концов, уничтожило его.

В разгар шумихи вокруг его теории контракт Земмельвейса как ассистента акушера 20 марта 1849 года подошел к концу. Клейн, при поддержке друзей из министерства, отказался возобновить его, несмотря на уговоры Рокитанского, Шкоды и Гебры. Земмельвейс раздражал его не только тем, что продвигал свои идеи, но и своей постоянной готовностью разъяснять всем, кто обращался к нему с вопросами, что они становятся убийцами, если не моют руки в растворе хлора перед осмотром роженицы. Он был извергающим адское пламя проповедником и одновременно голосом совести, своего рода мессией, с которым никто не хотел оказаться рядом. Многих акушеров, которые вообще-то склонялись дать шанс его технике, оттолкнула грубость методов, которыми он пытался заставить их испить из своего антисептического корыта истины.

Клейн не внимал никаким увещеваниям, а время шло. Продолжительные уговоры гениального триумвирата вынудили его предпринять некоторые действия, и через три года после выявления причины послеродовой лихорадки, 15 мая 1850 года, безработному Земмельвейсу наконец-то позволили выступить с сообщением перед коллегами на форуме Венского медицинского общества. В июле 1849 года, через четыре месяца после его увольнения Клейном, благодаря поручительству и финансовой поддержке трех своих друзей Земмельвейс был избран членом этого общества. Похоже, к тому моменту он чувствовал себя более уверенно, поскольку Рокитанский тогда уже получил пост президента этой организации. Но, как бы то ни было, имеются свидетельства, что он и сам прекрасно справлялся. По окончании последовавшей за его выступлением дискуссии, которая продолжилась на июньском и июльском заседаниях, ректор объявил, что диссертация Земмельвейса одержала громкую победу.