Такое долгое странствие - Рохинтон Мистри

под его ласковыми чарами. Он забыл о времени, забыл об Аламаи, забыл о Нусли. Он слышал лишь музыку, песнь на языке, которого не понимал, но который волшебным образом успокаивал его. Всю жизнь, молясь, он произносил заученные наизусть слова этого мертвого языка, не понимая ни одного из них. Но сегодня мягкая и благородная музыка речи дустурджи оживила их, сегодня он ближе, чем когда бы то ни было прежде, подошел к пониманию архаичных смыслов.

Дустурджи нараспев произносил стихи древней Авесты. Слоги и интонации смешивались со звуками ночи. Постепенно из деревьев и кустов, из всей пышной растительности, окружавшей Башню Безмолвия, восходили голоса ночи и природы. Шелест листвы и бормотанье обитателей деревьев, крылатых и ползающих, поднимались от Дунгервади до самой Башни Безмолвия. Эти звуки сливались с ароматами сандала и ладана, с музыкой молитвы, выплывали из комнаты вместе со светом масляной лампы, и все это было внятно теперь Густаду.

III

Дильнаваз спала, откинув голову на спинку дивана. Звук поворачиваемого в замке ключа разбудил ее.

– Уже очень поздно? – спросила она.

Часы показывали начало одиннадцатого. Маятник не качался. Густад сверился со своими наручными часами.

– Половина двенадцатого, – ответил он, открывая стеклянную дверцу часов и нашаривая ключ.

– Что случилось?

Заводя настенные часы, он рассказывал ей об Аламаи, Нусли, катафалке, об их поездке в Дунгервади.

– Когда я вошел в молельный дом, я был таким усталым и сонным, что сказал себе: побуду здесь всего минут пять. А потом началась молитва и… – Он замолчал, чувствуя себя немного глупо. – Это было так прекрасно. Я продолжал и продолжал слушать.

Он перевел минутную стрелку, подождал, пока часы пробьют половину одиннадцатого, потом довел ее до одиннадцати.

– Лицо Диншавджи. На мраморном помосте. Оно выглядело таким умиротворенным. И – ты, наверное, подумаешь, что это безумие… – я даже начал поворачивать голову туда-сюда, чтобы менять угол зрения: думал, все дело в освещении. Но…

– Что? Скажи мне.

– Но сомнений не оставалось. Он улыбался. – Густад еще раз сверился со своими часами и установил минутную стрелку настенных в нужное положение. – Ну давай, скажи, что я сошел с ума.

– Молитва – очень сильная вещь.

– Я видел его лицо, когда он лежал еще там, в больнице. Потом в катафалке. Ничего похожего.

– Молитвы имеют огромную силу. Они могли вызвать улыбку на лице Диншавджи – или в твоих глазах.

Он обнял ее.

– Надеюсь, когда меня туда отвезут, на моем лице тоже будет улыбка. И в твоих глазах.

Часы по-прежнему молчали. Он легко подтолкнул маятник и закрыл стеклянную дверцу.

Глава семнадцатая

I

Те, кто пропустили объявление в газете, узнали новость в банке, из уведомления от управляющего, в котором все сотрудники были поделены на две категории: те, кто присутствуют на похоронах в понедельник в 3.30, – и те, кто участвуют в церемонии утхамна[276], во вторник, в 3.00. Выбор был предоставлен только Густаду. Мистер Мейдон, сам решивший участвовать в погребении, предложил ему место в своей машине.

В Дунгервади собралось немало народу. Родственников было всего несколько человек, зато очень много друзей и коллег. Новость застала их врасплох, поэтому они не были одеты в белое и не имели при себе молельных шапочек. Но все как-то вышли из положения: женщины прикрывали головы своими сари, мужчины – носовыми платками или шапочками, взятыми напрокат в магазине изделий из сандала у подножия холма.

До половины четвертого еще оставалось время, и люди продолжали прибывать. Их, в том числе и не-парсов, размещали в павильоне, примыкавшем к молельному дому. Глядя на такой наплыв публики, Густад осознал, что Диншавджи привносил веселье в жизнь почти каждого, кто сидел здесь теперь, молча ожидая начала панихиды. Все знали, что шутки Диншавджи иногда воспринимал с улыбкой даже Сыч Ратанса.

Аламаи заняла Густаду место в первом ряду, перед мраморным помостом. Мистер Мейдон прошел вперед вместе с ним, чтобы выразить ей соболезнование. Она поблагодарила и представила ему Нусли.

– Диншавджи лелеял надежду, что когда-нибудь, перед его уходом на пенсию, Нусли начнет работать в банке рядом с ним. Увы, теперь – слишком поздно, – сказала она, закладывая первый камень в основу своих планов относительно Нусли.

Она решила, что будет целесообразно усадить мистера Мейдона в первом ряду, и предложила ему место Нусли, который, надо отдать ему должное, беспрекословно передвинулся дальше. В своем белом дагли и темно-бордовой молельной шапочке этот мальчик-мужчина ничем не отличался от остальных собравшихся, пока дустурджи не подал знак начать ритуал с собакой. К одру подвели специальную собаку, чар-чассам[277], со сверхъестественными глазами, которая принимала на себя нашу[278], зло смерти, и помогала силам добра. Нусли вытянул шею и, поднявшись со стула, стал глазеть на нее, как ребенок, который первый раз в жизни видит такое животное. Потом начал причмокивать губами, как будто посылая ей поцелуи, и прищелкивать пальцами, чтобы привлечь ее внимание.

Впрочем, никто даже не посмотрел на Нусли, потому что, когда собака молча обошла одр, обнюхав его, и вышла, Аламаи вдруг встала, воздела руки к небу и взвыла:

– О, собака! Издай хоть какой-нибудь звук! О, Парвар Дегар! Неужели она не залает? Значит, это окончательно? О, мой Диншу, теперь ты точно меня покинул!

Женщины, сидевшие поблизости, бросились утешать ее. Густад и мистер Мейдон с радостью отодвинулись подальше, явно испытав облегчение оттого, что им ее успокаивать не придется. Густад покачал головой, глядя на столь жалкое зрелище, тем более жалкое, что Аламаи, как выяснилось, неправильно понимала смысл ритуала. Бедная Аламаи, с ее современными убеждениями и путаницей в традиционных представлениях.

Женщины удерживали ее от попыток броситься на одр, повиснув у нее на руках и стараясь усадить обратно. Разумеется, если бы долговязая тощая Аламаи действительно хотела это сделать, она легко вывернулась бы из-под рук четырех, а то и пяти удерживавших ее женщин. Но она внезапно обмякла и плюхнулась на стул. Женщины обнимали ее, хлопали по щекам, поправляли на ней сари и шептали всякие утешительные слова.

– Такова воля Божья, Аламаи, такова воля Божья!

– Что мы можем сделать против Его всемогущих планов?

– Успокойтесь, Аламаи, пожалуйста, успокойтесь – ради Диншавджи. Иначе ему будет трудно перейти на Другую Сторону.

– Воля Божья! Воля Божья!

– Спокойно, спокойно, Аламаи! Слезы делают тело очень тяжелым. Как они смогут его нести?

– Божья воля, Аламаи, Божья воля!

Дустурджи терпеливо ждал, когда восстановится тишина, потом приступил к чтению Ахунавад Гаты, а за ней, без перерыва, других молитв. В заключение Аламаи