Возлюбленная тень - Юрий Милославский

В спальной, благодаря обилию белесых поверхностей, ночи оставалось меньше, нежели в гостиной и даже на кухне. На тумбочке стояла на три четверти опорожненная чашка чаю. Титаренко пригубил, выждал – и глотнул посмелее.

Миновало; вероятно, какую-то недоваренную муху цеце в павильоне съел и с трудом, но переработал.

– Он же остыл уже, – лишь отчасти разумно сказала Лара.

– Там согреется, – указал большим пальцем на подвздошье следователь Александр Иванович, задремывая от прикосновения простыни.

Но вместо того чтобы, заснув, по обыкновению плестись мимо тесно составленных средней городской величины зданий – неухоженных, скудных, со ржавчиною петель и шпингалетов, – дурацких построек, вызывающих на неописуемое горчайшее умиление, Титаренко стремительно зашагал на сверхмощных ногах, обутых в железные сапоги, вдоль по туннельному переходу, среди попеременно фосфоресцирующего эреба. Он был горд и весел; облачен в цельнокованую броню; вернее сказать, он сам был этою бронею, состоял из нее целиком – он шел безудержно и дерзко, так как достаточно было одного его взгляда, чтобы испепелить любого из тех, кто трепетал и возился по углам. Обожженные дотлевали, а ему становилось еще пламеннее, еще невесомей, и он смеялся и кричал им что хотел на незнакомом прежде языке звонким, ослепительным голосом – голосом, который также был огонь, чей поток модулировался характером исторгаемых звуков: надсадных, горловых, в сочетании с широко раззявленными гласными «а» и «ы».

Таково было краткое видение, предложенное Титаренке.

Вслед за ним появилась постоянная для его снов архитектура – впрочем, и она на короткое время. Пора было вставать, а следователь Александр Иванович никогда не обеспамятовал настолько, чтобы забыть об этой необходимости на всю ночь без остатка. Что же до виденного сегодня во сне, то оно, пусть и неразборчиво, сместившись в подробностях, но довольно компактно задержалось у него: в обличье непреложного опытного знания о том, как хорошо пребывать гордым, отважным и светоносным. И следователь Александр Иванович, даже не открывая глаз, ежился, грустил, ворочался, повторяя при этом быстро и сконфуженно: «Надоело, надоело, надоело…» – до сорока раз, покамест вороватая секретная проверка не подтвердила, что страшная ночная симптоматика рассосалась до нуля и впечатлений ее не сохранилось ни в единой клетке.

Старого образца, мелко обстеганная дерматином дверь под номером 101 – эти цифры были выведены рондо на лежачем эмалевом полуяйце – открывалась в кабинет следователя Александра Ивановича; подле нее в коридоре стояли соединенные по три откидные стулья. Предыдущая сотая и последующая сто вторая комнаты сообщались с помещением Титаренки анфиладою: порожними проемами в дощатых переборках, тогда как внешние нумерованные двери оставались запертыми. Все входили через сто первую; но зато следователь Александр Иванович сидел один, а в сотой и сто второй четверо-пятеро: следователи Кучумов, Рева, Сенчук, Петришин и непостоянно – Толя Пилихарч.

Этот последний и допросил известного ему со вчерашнего дня бульдозериста-тракториста из Савинцов, напоследок отобрав у него подписку о невыезде.

– Помни, Колодяжный, что наш разговор еще даже не начинался! – достал свою жертву оперативник – уже под самый исход. Бульдозерист, полагавший себя отпущенным навсегда, снова опал, споткнулся и, перепутав направление, налетел на стол, за которым работал Павел Михайлович Кучумов – с его сплюснутою, азиатскою лысиною. Озлясь, Павел Михайлович отшвырнул неуклюжего гостя ногою, но правильного пути ему не указал; возникнувшие таким образом грохот и обмен репликами достигли следователя Александра Ивановича и напомнили ему о неопознанном ходиле , чье тело, на свою беду, обнаружил вчера спозаранку бульдозерист-тракторист. Сопровождать его после допроса в бюро, где дожидался неизбежного вскрытия слабоохлажденный ходок, было и некому, и незачем: знакомство их, будто бы приведшее к драке со смертельным исходом, относилось к вариантам наиболее немыслимым. Состоялся лишь случайный откоп слегка присыпанного с ночи землицею трупа. И разыскивать, в принципе, следовало того, кто этот труп сделал либо только набрел на него в темноте; того, кто счел за лучшее свою находку чуток замаскировать – в предположении, что утром покойника непременно дохоронят, но несколько пролетел. По правде говоря, подобные поиски были свыше меры трудны, да и навряд ли необходимы.

Тем временем в кабинетах шло движение. К сослуживцу Песочному ввели молодого подозреваемого в голубой полупрозрачной сорочке поверх белой майки витого трикотажа; другие следователи разошлись на обыски и выемки.

Самого Титаренку дожидались затыканная ножницами и добитая сапожным молотком Балясная Ирина Николаевна и владелец малораспространенного пистолета-пулемета конструкции Судеева со сложенным металлическим прикладом Рудой Владимир Сергеевич.

Потрудившись до обеда с В. С. Рудым, Титаренко отправился пешком в областное бюро – за материалами по поводу Балясной. С собою он захватил подготовленное им сопроводительное отношение на савинцовского неопознанного.

Циклопическая шелковица на противоположной Институту вакцин и сывороток стороне Пушкинской – шелковица, чьи корни распространились до поворота на Черноглазовскую – осыпала свои плоды сплошным, марающим подошвы кругом. Ягоды переспели и обрушились наземь, а черный сок их въелся в асфальт. Главное произошло почти месяцем ранее; но даже и до сих пор кое-что оставалось, уже повяленное, на верхнем ряду ветвей и время от времени обрывалось вниз. Размозженная мякоть высвобождала сахарный алкогольный пар, в среде которого витали неотгонимые осы – из тех, что прежде паслись при сатураторах у бюреток с сиропом.

Эту шелковицу следователь Александр Иванович – вместе с прочими горожанами – с самого детства намеревался на будущий год обобрать; но постоянная занятость, как и невыгодное расположение древесного ствола – почему сбор урожая непременно потребовал бы использования лестницы-стремянки, к неудовольствию и насмешкам мимоидущих людей, также имеющих право на вкусные ягоды, – все это не допускало проектам осуществиться.

Народ, однако ж, любил поболтать о каких-то «птичках» или пуще того – о «бедных», в чью пользу якобы уступалось ничейное дерево; но Титаренко отлично знал, что, если бы не присущий его компатриотам невдобняк начать первому, сожрали бы и шелковицу, и птичек, оставив на пустом месте одних мертвых бедняков. Вот, скажем, теперешний его бедняк – неопознанный: уж не взял ли он что ему не принадлежащее, то есть даже не взял, а только дотронулся, прикоснулся, чересчур близко подошел? В этих или подобных пределах содержалась бескорыстно искомая следователем Александром Ивановичем правда; а вокруг, куда только ни сунься по малой нужде, всюду и везде отрекалась, стреляла слюнками с губ – или ставила из себя дохлую козу – брехня собачья.

Как ординарный человек нового времени, Титаренко со своим городом знаком по-настоящему не был, если не считать двух-трех дюжин исходных и конечных пунктов – точек, между которыми он успел проследовать туда и обратно.

Родом с ближнего однодворческого посада – Журавлевки, он получил среднее образование на Юрьевской, в многооконном уютном доме, и прежде бывшем гимназиею. Неподалеку располагались районный военный комиссариат, где всякую осень взрослые плясали на полусогнутых, а юные пели: «Ребяты, мать мою возьмите с пола на печь! Сестра, сметану подлижи языком!» и прочее, а в другом флигеле – народный суд, где виноватые откупались деньгами, а невиновные со смущенною улыбкою просили дать им возможность искупить свою вину честным трудом.