Голубятня на желтой поляне - Владислав Крапивин

Юрка быстро улыбнулся:

— Не скажу… Ну, до встречи в "Курятнике".

Он положил мятый платок на голову гнома и ушёл с поляны. Я подумал и медленно двинулся следом. Просто не знал, что делать. Шагов через десять я увидел на тропинке барабанную палочку. Поднял её, покачал в руке — лёгонькую, точёную.

Юркина? Потерял? Как же барабанщик без палочки?

Я выскочил на аллею, кинулся вдоль цветников туда, где не умолкали барабаны. Что-то зацепило мою ногу, я полетел и плашмя проехался по мелкому гравию.

Вскочил…

За что я запнулся? Ничего на аллее не было, ровненько всё… Кажется, кто-то хихикнул. Я со злостью огляделся. Но кругом ни души. Только гипсовый гребец-физкультурник стоял на покрашенном белилами постаменте. Он небрежно изогнулся, опираясь на тонкое весло. Смотрел поверх деревьев и — мне так показалось — нахально улыбался белыми губами.

"Ах ты, гад!" Я от досады и от боли просто взбесился. И с размаха швырнул в болвана палочкой.

Палочка пошла странно — петлями, как бумеранг. Но попала! Головкой клюнула гребца в плечо. И… он треснул!

По гребцу разбежались чёрные щели, упало весло с отвалившейся рукой, посыпались куски гипса. Часть шеи вывалилась, и открылся железный стержень.

Я перепуганно мигал несколько секунд, потом рванул через клумбы — подальше от места преступления! Не хватало ещё, чтобы меня поймали за разбивание скульптур! Как Ерёму…

Кто же знал, что этот гипсовый дурак такой хилый?

Я остановился у фонтана с чугунными цветами и каменными лягушками. Сел на край бассейна, вытащил платок с бурыми пятнами, промыл ссадины на левом локте. И подумал, что мне ещё повезло: я пострадал меньше Юрки.

А пробирка не разбилась?

Нет, вот она, целая. Искорка на месте, хотя еле видна при солнце.

Я застегнул карман…

— Травушкин!

Звонкий такой голосок. Я оглянулся. Рядом стоял вчерашний знакомый, мальчик-огонёк. Он был не в алой рубашке, а в синей матроске, но я его сразу узнал. Он улыбался. И я улыбнулся, несмотря на боль от царапин и ушибов. После всех неприятностей было так хорошо увидеть весёлого Огонька.

— Тебе письмо от Ерёмы! — Огонёк протянул свёрнутый в четвертушку лист.— Он меня встретил и говорит: "Знаешь Травушкина? Разыщи его, дело срочное, а я ковыляю медленно…"

Я сразу понял Ерёмину хитрость: он, бедный, мучится от нетерпенья, хочет скорее узнать, получилась ли искорка. А в парк, где он когда-то нахулиганил, идти не решается.

— Разве ты знаком с Ерёмой? — спросил я.

Огонёк улыбнулся ещё шире:

— Ага… Он мне много раз игрушки делал… Я побежал!

— Ладно. Спасибо…

Что же пишет Ерёма?

Я развернул лист и увидел раздёрганные строчки:

"Биригитес их они не люди Приход ити ввагон я расскажу я узнал Эрема".

Я взглянул на Огонька, но тот был уже далеко. Помахал мне рукой.

Я перечитал записку. Почти ничего не понял, но стало опять зябко и неуютно. Ерёма никогда не шутил и никогда не тревожился зря. Что-то случилось.

От парка до станция недалеко. Сначала — на холм, где ретранслятор, а оттуда — вниз.

И я побежал!

Я не успел…

На пустыре за путями, у вросшего в землю бетонного блока мы вырыли яму. Сложили в неё искорёженные обломки. Засыпали, а сверху настелили дёрн.

— Давай пиши, — сумрачно сказал мне Юрка. — Ты кистями работать привык…

Он дал мне кисточку и банку с чёрной несмываемой краской.

— Только не надо, что он был робот… — попросил Янка.

Я вывел на бетоне:

Вот и всё. Я размахнулся и бросил банку далеко в траву. Отошёл, чтобы ни на кого не смотреть мокрыми глазами. Все молчали. На станции весело играло радио, а в парке оркестр.

— А я-то хотел с ним пойти бродить по белу свету, — сказал сзади Юрка.

Я обернулся. Юрка дёрнул щекой и сказал снова:

— С ним да ещё с Васькой…

— Не будет никакого Васьки, — вздохнул Глеб и стал сердито лохматить волосы.

Янка сидел на корточках у бетонного блока и разглаживал на дёрне травинки.

Ерёма погиб за час до того, как я сюда прибежал.

Он шёл через пути к вагону. По ближней от вагона колее мчался электровозик технической службы. Ерёма остановился метрах в двух от рельсов, чтобы пропустить его. Всё это было у Глеба на глазах. Ерёма стоял спокойно, на электровознк даже не смотрел. Когда машина проносилась мимо Ерёмы, из неё высунулось что-то длинное и тонкое — то ли рельс, то ли грузовая стрела. Концом она ударила Ерёму в спину, и он взлетел высоко в воздух… А падал уже отдельными кусками…

Глеб оттащил обломки с рельсов и с полчаса сидел над ними, ошарашенный и беспомощный. Сделать ничего было нельзя — голова Ерёмы оказалась разбита вдребезги… Глеб вскочил и яростно бросился к начальнику станции. Тот сперва перепугался до немоты. Потом стал орать, что никаких электровозов на станции не было и быть не могло. Начал куда-то звонить, с кем-то ругаться. А Глеб понял, что всё бесполезно. Кого винить, с кого спрашивать за Ерёмину гибель?

Ведь Ерёма не был человеком. Ни документов у него, ни жилья в городе, ни должности. Если смотреть по закону — он был вообще никто. И даже ничто. Он не мог считаться даже машиной, потому что все машины где-то записаны, имеют номера и технические паспорта. И кому-то принадлежат. Ерёма ничего не имел и принадлежал себе. А так не положено. Значит, Ерё— ма был просто беспризорной кучей электронного хлама. Так начальник и заявил Глебу. Он вообще-то был добрый дядька, но сейчас, видимо, думал только про одно: чтобы не очень попало за происшествие.

Глеб вскипел и сказал, что Ерёма был умнее всех начальников станций вместе взятых. Начальник ответил, что это возможно. По крайней мере, он, начальник станции Старые Горы, действительно лысый дурак: позволил какому-то беспаспортному проходимцу и мальчишкам (за которыми совсем не смотрят родители!) устроить в вагоне ночлежку. А теперь из-за этого неприятности. Шастают по рельсам! Хорошо, что пострадал железный болван, а не живые люди. Хватит! Если Глеб к утру не очистит вагон, начальник явится туда с патрулём транспортной спецохраны.

Глеб сказал, что спецохрану вместе с начальником он видел в белых тапочках.

Но было ясно, что с вагоном надо прощаться.

Это не очень огорчило нас. По сравнению с Ерёминой гибелью это была такая ерунда.