Век Наполеона. Реконструкция эпохи - Сергей Тепляков

Оставление Кутузовым Москвы советскими историками преподносилось как событие небывалое. Однако еще в кампанию 1805 года Наполеон сначала занял Вену и только потом состоялась битва при Аустерлице.

В 1807 году, уже после разгрома Пруссии и вступления французов в Берлин, прусский корпус Лестока вместе с русской армией воевал при Прейсиш-Эйлау В декабре 1808 года Наполеон взял Мадрид, но это не усмирило испанцев, наоборот. В 1809 году австрийцы, отдав Наполеону Вену, дали в мае сражение при Эсслинге, после которого Наполеон едва сохранил лицо, и зубодробительный бой при Ваграме в июле. Наполеону стоило бы задуматься – если уж привыкшие получать от него тычки и затрещины австрийцы стали биться до последнего, то что же ждать от более воинственных народов?

Возможно, памятуя о Вене и Берлине, Кутузов уже давно сам притерпелся к мысли о необходимости оставить Москву неприятелю. Однако надобно было приучить к ней народ и императора. В первом после Бородинского сражения донесении, опубликованном в петербургских газетах 31 августа, Кутузов пишет: «Ночевав на месте сражения и собрав расстроенные баталиею войска, освежа мою артиллерию и укрепив себя ополчением Московским, в теплом уповании на помощь Всевышнего и на оказанную неимоверную храбрость наших войск, увижу я, что могу предпринять противу неприятеля». Во втором, опубликованном 10 сентября, начав за здравие – «Место баталии нами одержано совершенно, и неприятель ретировался тогда в ту позицию, в которую пришел нас атаковать», он продолжает уж если не за упокой, то в изрядном миноре: «но чрезвычайная потеря и с нашей стороны сделанная, особливо тем, что переранены самые нужные Генералы, принудила меня отступить по Московской дороге. Сего дня нахожусь я в деревне Наре, и должен отступить еще на встречу к войскам, идущим ко мне из Москвы на подкрепление».

Только в многословном донесении от 4 сентября Кутузов пишет о том, что оставил Москву. Он обосновывает это тем, что Наполеон будто бы пустил две колонны в обход (хотя совсем недавно доносил, что урон неприятеля около 40 тысяч человек – откуда бы при такой потере силы на большие обходные маневры? А если они на самом деле предприняты, нет ли резона броситься на основные силы, которые в таком случае должны быть минимальны?). На этот случай Кутузов пишет: «я никак не мог отважиться на баталию, которой невыгоды имели бы последствием не только разрушение армии, но и кровопролитнейшую гибель и превращение в пепел самой Москвы». И наконец главное: «должен я был решиться попустить неприятеля войти в Москву, из коей все сокровища, арсенал и все почти имущества, как казенные так и частные вывезены, и ни один почти житель в ней не остался». (О том, что и как было вывезено и было ли вывезено вообще, мы еще напишем). В следующей строке Кутузов пишет императору то, что внушили Европе и эрцгерцог Карл, и испанские гверильясы: «вступление неприятеля в Москву не есть еще покорение России». Интересно, что в самом конце этого трагического послания Кутузов все же не забыл напоследок лягнуть Барклая: «Впрочем Ваше Императорское Величество всемилостивейше согласиться изволите, что последствия сии нераздельно связаны с потерею Смоленска». Мол, я ни при чем, это все до меня и без меня…

Было ли оставление Москвы неожиданно для царя? В России уже давно противостояние с Наполеоном воспринимали как одну нескончаемую войну. В 1812 году генерал Яков Кульнев писал брату Ивану: «я вздумал под старость и дряхлость лет жениться, но свадьба отложена до окончания войны» – между тем письмо написано в марте, за три месяца до перехода французов через Неман. Кульнев, как и многие другие, понимал, что Аустерлиц, Прейсиш-Эйлау, Тильзит – это далеко не конец. В самых разных кругах обсуждалось, что делать и как быть, когда Наполеон ввалится в самое Русь. Говорили об этом и в царской семье, и, как свидетельствует письмо Александра к сестре Екатерине, решили не сдаваться, даже если Наполеон возьмет и Москву, и Петербург. Когда после начала войны Александр заявил, что готов отступить в Сибирь, отрастить бороду и предводительствовать племенами, но не уступить завоевателю Россию, это был не сиюминутный порыв, а обдуманная позиция.

В мемуарах есть такой эпизод. Уже во время войны Александр приехал к князю Голицыну, который в такое неподходящее время затеял строить в Петербурге новый дворец. Говорили, будто князь ждет Наполеона. Александр не верил в это, но все же решил узнать – почему именно сейчас. В ответ Голицын показал царю Библию, а в ней – 90-й псалом, начинающийся со слов «Живущий под кровом Всевышнего под сенью Всемогущего покоится». Суть псалома проста: доверься Господу – и пройдешь через все: «ибо ты сказал: «Господь – упование мое»; Всевышнего избрал ты прибежищем твоим; не приключится тебе зло и язва не приблизится к жилищу твоему ибо Ангелам Своим заповедает о тебе – охранять тебя на всех путях твоих; на руках понесут тебя, да не преткнешься о камень ногою твоею; на аспида и василиска наступишь, попирать будешь льва и дракона. «За то, что он возлюбил Меня, избавлю его, защищу его, потому что он познал имя Мое. Воззовет ко Мне, и услышу его; с ним Я в скорби; избавлю и прославлю его, долготою дней насыщу его и явлю ему спасение Мое»… Мысль эта поразила Александра. Он сделал свой выбор. И его выбор стал выбором России.

Еще ни у кого из русских государей не было такого врага. Александр слишком много натерпелся от Наполеона: он плакал после разгрома при Аустерлице, он улыбался Наполеону на Тильзитском плоту, он десять лет жил между надеждой и отчаянием. У него совершенно не было опыта удач, у него был только опыт поражений. Наполеон отравлял ему жизнь, был его земным наказанием за смертный грех участия в отцеубийстве – Александр наверняка думал об этом. Как и о том, что ведь он сам повернул Россию от союза с Наполеоном – к войне с ним. Прав ли он был, ввергнув страну в испытания? Единственное, что могло поддерживать его – Вера: в Бога, и в то, что судьба Наполеона придумана Им не только как наказание побежденным, но и как урок самому победителю.

Надо полагать, у находившихся тогда в Москве людей все смешалось в головах: слухи разной степени трагичности накладывались на бездействие губернатора, которое внушало оптимизм – ведь если бы дела были плохи, он бы что-то делал!

Москвичи словно разучились складывать два и два, а те, кто имел силы складывать, не имели силы принять ответ. Москвич Тит Каменецкий в письме от 26 августа писал своему дядюшке Иосифу Каменецкому сначала о молебне в Архангельском соборе, потом о сражении, которое дали русские на подступах к Москве (Шевардинский бой), и в котором французы понесли сильную потерю, а дальше – о том, что в музее, где служил Каменецкий, несколько дней подряд готовили к эвакуации коллекцию монет и медалей. В завершение Тит Каменецкий пишет о том, как Москва и москвичи готовились к обороне: «Дня с три тому назад в Москву прислали из армии три роты артиллерии, которые расположились в недалеком отстоянии от Москвы, на месте, называемом Поклонная гора. И я себе купил саблю в арсенале за пять рублей».

После известия о Бородине Ростопчин выпустил афишку, в которой были слова «светлейший говорит, что Москву до последней капли крови защищать будет и готов хоть в улицах драться». Читавшие между строк поняли главное: французы все-таки придут в Москву! Присутственные места (чиновничьи конторы) закрылись.